Не спалось этой ночью и Климу, который разместился в хате длинноволосой Аюны и уже привык к рычащему на заднем дворе медведю. Отдельной комнатой его наградили за крохотный самородок, он разбрасывал их точно конфетки монпансье. Игорь спал в соседней келье, тесной и душной, просился с Ритой, но Елизара строго отказала, дабы и заразиться можно запросто, и растянуть время восстановления. С хворью один на один биться надобно, учила Елизара, взглянуть ей в ее противные зенки и плюнуть туда, сопротивляться! Мужик отвлекать будет, не его это сражение, пусть обождет. Игорю дозволили возлюбленную навещать перед сном и по утренним часам, чем он пользовался сполна. В часы вынужденного досуга слонялся по петлявшим улочкам маленького, но путаного городка и терялся так, что приходилось расспрашивать у нечастых прохожих путь-дорогу. Избушки в Баабгае кренились и подпирали друг друга, ставились торцами к тракту и не создавали для ветра возможности намести сугробов. Тракт же вел к высокой и ладной церквушке, обители отца Аксентия. Противной стороной тракт убегал в лесную чащу, к пещерам и озеру Сермяжному, где, как болтали местные рыбаки, водится хан-рыба. Ага, смеялся Игорь, такая рыбина в любом водоеме шныряет, и у всех она огромная и страшная, с рогами и клыками! Рыбаки кто крестился, а кто складывал руки в мольбе, обращенной к совести пришельца, который не уважает здешних легенд. «Видали рыбину?! Честно, по-мужицки скажите!» – спрашивает Игорь, куря папиросу на завалинке. Солнце садится, окрашивая снежные покровы пунцовым заревом. «Вчерася вот вспоминал только, – говорит мужик лет пятидесяти с красными щеками, изъеденными оспинами, – как по осени мы с Тамиром пошли на озеро порыбачить, а по нему туман пеленой стелется – собирались, значит, воротиться. Тамир уговорил – у него баба обозленная с дитятком на печке пилит и ругает, а на воде хоть отдых какой-никакой. Плывем, значит, и тихо так, как не бывает тут. Тамир дергает удочкой, а она вниз тянет, убегает из рук и скрывается в воде. Из пещеры тогда еще подуло зловонием, я насторожился. Тамир встает прям в лодке и давай матюгами рыбеху крыть. Тут-то в нас как снизу что-то шарахнет, и мы в воде сразу оба! Лодку перевернуло, гребем. Всплывает в тумане хан-рыба, метров десять зверюга, и хлопает глазищами своими! У нее башка – что горн наоборот, смекаешь? Как шлем перевернутый. Оттого ее ханом-то и прозвали, потому что у азиатов этих был шлем дуулга с лапами во все стороны. И у рыбины башка такая же – плывет, значит, а жабры, или что там у нее, по воде скребут. Я от страху к берегу как сумасшедший погреб. Ну и выполз кое-как». – «Тамир тоже выбрался?» – «Какой там! Его рыбина себе прибрала. Я ничем бы не помог, там тонна весу – не меньше». Слова рыбака подтверждает кивками его товарищ с распухшей от флюса губой. Игорь шагает на берег озера, но из-за льда и снега не может вообразить жуткое чудовище, снующее в зыбком омуте.
Навстречу праздно слоняющемуся по заснеженному Баабгаю Игорю бредет понурый Октай. «Чего хмурый?» – спрашивает Игорь. «Тарбаган всю душу вытащил. Пойдем вместе со мной охотиться. Я его на поляне повстречал, там, за озером». – «Дался тебе этот тарбаган! Да и откуда он здесь посреди зимы? Померещилось, шаман. Прекращай уже свои курительные практики». – «Смешно тебе! А мне поймать его велено, потому как тарбаган не простой, а золотой!» – «Как куриное яйцо?» – смеется Игорь, но Октай ругается на монгольском языке и просит не мешаться, раз помощи никакой.
Золотой сибирский сурок ожидает Октая на высоком камне, водит носом по ветру. Увидев шамана, он прячется, оставляя на снегу следы. Октай ставит ловушку и притаивается под нависающим камнем, где, уверен шаман, древние люди прятались от ненастья. Октай развел бы костер, сыграл бы на губной гармошке, но перво-наперво надо притаиться и застыть в ожидании. Капкан он соорудил из куриной клети, взятой у Аюны. Насыпал внутрь горсть пшеницы и протянул тонкую веревку к открытой дверце. Сурок сунется за лакомством – и ворота закроются. «Дался тебе сурок?! – сам с собой шепчется Октай, сидя в засаде. – Ценный сурок, важный сурок. В нем есть мясо колдовское, его от человечины не отличишь. Из него готовится священный боодкх. Лучшее средство от болезней печени и разума. Однако мучаюсь от знаков судьбы, от предопределения, потому как золотой тарбаган просто так не является никому, ох никому и никогда». Зверек показывает нос из-за камня и, прытко перебирая лапами, стремится к клети. Октай вжимается в землю и перестает дышать. Сурок встает и озирается, будто подозревает неладное. Монгол шепчет: «Алив чи тэнэг амьтан!» [23] Тарбаган оббегает замаскированную припорошенным снегом и сухими ветками клеть, пробует носом воздух и глядит на замершего шамана, которому кажется, что сурок ему издевательски подмигивает. Зверек огибает западню дважды, суется уже к пшенице, но застывает на полпути, оставляя свой зад на свободе. Октаю хочется дернуть за веревку, и будь что будет, но спугнуть сурка он права не имеет, потому как