Ехали трудно, машина скользила и шарахалась по сторонам. Водила сопел и бранился на лысую резину. Потом начал напевать «Сердце красавиц склонно к измене», будто в него вселился другой человек. Фома прильнул к тонкому вырезу стекла и озирал мелькавшие пейзажи, смотрел на согбенных прохожих и разбитые витрины магазинов. Вчерашняя ночь выдалась для полицейских муторной, гонялись за вандалами и вязали всех подряд, кто вылез в темноту прогуляться. На площади рядом с Чернышевским взгромоздились ящики с продуктами и крупой; выстроилась длинная очередь страждущих. Заправлял на спонтанном рынке Хунбиш, рассовывая пакеты с мукой и сахаром пенсионерам и молодым женщинам, приведшим малорослых детишек для демонстрации особой нужды. Когда «буханка» свернула на шоссе, ее понесло влево, но толстый Герцог бешено закрутил «баранкой» и выправил аппарат. Катились еще километров десять, Фома начал дремать – его впервые за последние месяцы отпустили видения. Способствовал свежий воздух, мыслил Фома, но небо коптили печные трубы, и ему показалось, что на крыше торгового центра стоит пыхтящий дровяными парами разбитый «рено-логан». Видение рассеялось, и «буханка», взвизгнув тормозами, пошла юзом, уходя в неуправляемый занос. Машина вылетела в кювет, завалилась на бок и громыхнулась об дерево. Фома ударился лбом, но руки и ноги были целы. Певец же потерял сознание и завалил жирную башку на руль. На воле шумели и переругивались; Фома глянул в зеркало. К «буханке» подошли двое боевиков в спецовках и синих бычьих масках с рогами и тремя нарисованными на карбоне глазами. На их плечах висели автоматы.
День угасал пурпурным закатом.
С замком возился один, второй его подначивал. Когда щелкнуло, двери открылись. Маски безмолвствовали и чего-то дожидались. Фома выполз из завалившейся машины и с хрустом распрямился. Затекшие ноги требовали движения. Утопая по щиколотку в сугробе, Фома выбрался из оврага на пустынное шоссе и увидел громадный черный микроавтобус. В таких возят наркобаронов и популярных певиц. Двое боевиков шли за ним и хранили молчание. Тогда Фома обернулся и спросил: «Происходит побег или казнь? Поясните, я в тупике». Маска засмеялась и показала на внедорожник, мол, туда иди.
Автоматная очередь вспорола тишину, заставила Фому рухнуть на живот и ползти. Ему казалось, что ноги прострелены – жгло в пятках и спине. Преодолев шоссейное полотно, он скатился в яму и замер, проводя ревизию тела и наблюдая за дыханием. В сумеречном штрихкоде облетевших деревьев Фоме мерещились снующие силуэты воспрянувшей после захода солнца нечисти. Стрельба стихла, и Фома вылез на шоссе, чтобы рассмотреть два трупа в спецовках и один – толстый и окровавленный – вылезший по пояс из кабины «буханки». «А Герцог не промах, – подумал Фома, – ему выдадут посмертную медаль».
Фома забрал у трупов один автомат и три магазина патронов. В микроавтобусе он обнаружил тактический фонарь, термос с горячим кофе и завернутые в фольгу сэндвичи. Наспех перекусив, он сложил все в сумку, найденную в багажнике машины. Отправился навстречу мгле и лесу, не боясь насмерть там замерзнуть. Чутье вело его к нюхту, где можно затаиться и зализать раны.
Насколько явь тверда? И что будет с тем, кто перестанет ей подчиняться? А если автоматы и падающие вертолеты – об этом он услышал от надзирателей – не иллюзия, не гипноз, насланный зловещим богом? К чему же предстоит готовиться, какой собирать паек и чем заклеивать окна? Фома продирался сквозь густолесье и отныне не боялся умереть. Фантомы в бычьих намордниках докучали ему, собираясь причастить и обратить в свою веру. Он чересчур устал от видений, разум просил передышки. Нюхт маяком пульсировал в непроницаемом космическом вакууме, логово позволяло обрести себя. По щекам Фому стегали сухие ветки, обжигая и порой вышвыривая из скитальческого транса.
Нюхт встретил его с рассветом. Зевнувший волк дремал у заметенной снегом крышки убежища. Увидев Фому, он поднялся на четвереньки и, облизываясь, куда-то побрел. Убежище не тронули, значит труп дальнобоя нашли не здесь. Быть может, перетащили волки или другой хищник. Мысли в чугунной голове Фомы прыгали и толкались. Мерещился сгоревший в питомнике пес Буран. Он тявкал и заманивал куда-то вглубь леса, хитрый демон. Мстил. Фома руками разгреб сугробы, очистил ручку люка и распахнул его. Извне пахнуло сыростью, мятой и протухшим мясом. Фома спустился, зажег фонарь и начал прибираться. На лежанке валялись провонявшие шкуры, пол был усыпан сухими травами и соломой. К Фоме присоединился серый волк – примерялся к новому жильцу. «Где братца потерял?» – спросил Фома, но волк не ответил. Закончив с уборкой – выбросил тухлое мясо и подмел самодельной метлой, – Фома завалился на лежанку и зажег кресалом и кремнем огонь в крохотной печурке, но дым повалил внутрь; пришлось прочищать дымоход ото льда и налетевшего сора. Копался до вечера, перемазался сажей и потому обтирался чистым горячим снегом. Когда печка дала тепло, Фому потянуло в сон. Он зарылся в меха и забылся, отмахиваясь от ослабевших фантомов, вяло надоедавших ему в обители мангыса. Фома видел красавицу Омиргуль и ее братьев. Мужчины рубили дрова и мешали спать, Омиргуль же плела циновку шим-ши и тихонько напевала песню на родном языке. «Зачем ты мастеришь?» – спрашивал, борясь со сном, Фома. «Чтобы ты построил здесь юрту и вплел в нее узор», – отвечала Омиргуль. «Но вы же мертвы. Зачем рубить дрова? Вам не страшен холод», – говорил Фома. Омиргуль отвечала: «То не стук топора, и не колются древесные чурки. То хрустят черепа наших врагов. Запомни сей звук, юноша, с ним ты сроднишься и станешь жить ради него». – «Вздор, все вздор и несуразица!» – отвечал Фома и засыпал.
Его разбудили нежные объятия. Становилось не продохнуть, но и не хотелось дышать – замереть и оставить все как есть. Крышка нюхта была распахнута, в логово падал снег, и сочилась яркая денная благодать. Фома разлепил ссохшиеся губы и спросил, не открывая глаз: «Как ты меня нашла?» – «Мемуары подсказали дорогу. Сразу поняла, где искать». – «И волков не испугалась?» – «Нет тут никаких волков, только мы с тобой». – «Прости, от меня смердит». Полина усмехнулась и зарылась