– Как там Света Поливанова поживает? Замужем, не в курсе?
Свету Поливанову он знал много лет, они встречались, когда учились в универе. После университета вроде бы разбежались, но как-то неуверенно. Света пыталась зацепиться в большом городе, но не срослось, и она вернулась в Костугай. Виделись Света с Фомой нечасто, но каждый раз бурно: ругались, трахались, ревели. У них была хрупкая любовь, как елочная игрушка; порыв ветра – и все вдребезги.
Отмолчавшись, Тиктак сказал, что два года назад Света умерла от сучьего ковида. Попала на ИВЛ, но не справилась. Задохнулась. Неужто никто не сообщил?
– На похоронах был? Где она лежит? – спросил потускневший Фома.
– Мы с ней редко общались. У нее сестра младшая. Наверняка она знает.
6
Фома ночевал в гостинице, оплатил еще двое суток по кредитке, забрал со стоянки машину и позвонил жене. «Да, милый. Я в тренажерке. Ну? Когда обратно?» – «Слушай, тут такое… в общем, дело есть… Я побуду еще немного». – «Чего?! А я как?! Важное что-то? По работе?» – «Точно. Надо бы дождаться одного человека, он директор компании». – «Начну ремонт. – Она споткнулась на беговой дорожке и выругалась, добавив, что еще чуть-чуть, и точно бы разбила нос. – Начну без тебя. Руки чешутся. Не пропадай там. Целую». – «И я тебя. Пока». Фома выдохнул так, будто отпросился у матери на выходные в поход. Собрался вбить в навигаторе адрес Светы, но не вспомнил. Придется плутать по памяти.
Дом Поливановых Фома нашел быстро, проехав вхолостую всего пару улочек кооператива. Буро-багровое строение с покатой крышей ограждалось прозрачным клетчатым заборчиком, во дворе торчала будка, и рядом с ней спала привязанная овчарка. На покатой крыше вместо флюгера вертелся космонавт. День был безветренный, и космонавт замер, устремляя взгляд куда-то на восток. Фома вдавливал звонок и уже решил, что ему не откроют. Зад машины выглядывал из-под навеса, облепленного плющом, и Фома предположил, что внутри все же кто-то есть. Оживилась кавказская овчарка, осмотрела Фому и зевнула; ей досаждало вылезшее из-за облаков солнце. Скрипнула входная дверь, вышла растрепанная темноволосая девушка. Ее футболка измялась, а бордовые спортивки растянуты на два размера. Девушка поправила круглые очки в красной оправе и уставилась на незваного гостя, призывая жестом собаку не дергаться.
– Тебе чего? – спросила она.
– Привет. Та ли ты девочка, что собирала ядовитые грибы и голосила, когда взрослые выбрасывали твои старания в мусорное ведро? Без бороды, может, да с вьющимися волосами и узнала бы? Или линзы ни к черту?
– Ты мои линзы не трожь, утырок! Собаку спущу!
– Герда лет сто как помереть уж должна, а все стережет, – улыбнулся Фома.
– Бессонов?! Бес, сволота! Как же ты раздобрел, блин! Заходи, чего стоишь! – Она открыла ворота и впустила старого знакомого. – Чай, кофе? Ты на машине? Коньяк есть.
Герда проводила их ленивым взглядом и уложила голову на лапы. Облизнулась. Приближалось время обеда.
В гостиную они не пошли. Полина бегло бросила, что приходил клининг и отдраил там все мама не горюй. Больше она туда не суется. Диваны и кресла закрыла целлофаном, как и широкий резной стол со стульями. Пользуется она только кухней и своей комнатой на втором этаже – там много солнца и легче дышится.
– После смерти Светы мне здесь неуютно, – сказала Полина. – Ты, кстати, чего на похороны не явился? У вас же любовь-морковь была, пока ты не чокнулся и не послал все к чертовой матери.
Фома не ответил.
Они уселись на кухонных стульях, плотно обхватывающих спину. Было довольно удобно, и Фома подумал, что неплохо бы обзавестись такими же. Спустя секунду он вспомнил, что Милана уже заказала авторские стулья по бешеной цене.
Полина разливала по чашкам чай:
– Света мучилась страшно! Я тоже отболела: повалялась с температуркой, нюх потеряла, слабость сшибала жуткая. Знаешь, после ковида я как будто головой трахнулась. Мозги набекрень. И Светина смерть еще. В общем, жизнь резко изменилась. Как говорится, существовать – значит изменяться, изменяться – значит взрослеть, а взрослеть – значит бесконечно создавать себя. Бергсон херни не скажет.
– Я не знаю, кто такой Бергсон, – признался Фома.
– А мог бы просто кивнуть и сменить тему. Теперь я думаю, что ты тупое, неотесанное быдло без целей, надежд и мечты. – Полина улыбалась и хлебала чай из большой кружки с изображением Дарта Вейдера. Она сидела на стуле, поджав одну ногу и обнимая колено второй.
– И кто он такой, этот Бресон?
– Брессон – это французский динозавр. Он снимал скучные фильмы про священников, браконьеров и партизан. А Бергсон – это философ, ставивший жизнь выше всего на свете, выше духа и выше материи. Жизнь возводится в неприкосновенный Абсолют, и она есть Космос, точнее, его часть. Но я не про Гагарина, тут понятие более широкое.
– Ничего не понятно.
– Всегда мне это нравилось в тебе, бес, – она подковырнула ножом горячий хлеб из тостера, намазала его маслом – оно сразу начало таять – и уложила несколько кусков колбасы. – Подкупало, что не стыдишься быть идиотом. Завидная черта. Дурацкая в плане самопрезентации, конечно, но искренняя.
– Не зови меня бесом. Звучит по-детски, как в дурацком фильме каком-то.
– Ты будто потух, – проигнорировав просьбу, заметила Полина. – Неужели так начинают стареть?
– У нас шесть лет разницы, не преувеличивай. – И после некоторой паузы он спросил, где похоронена Света.
>>>
Пока Полина выгоняла из-под навеса свой «Крайслер 300», у крыльца материализовался человек, Фоме уже знакомый. На сей раз он был не в трусах, а в джинсах, но плащ так же расстегнут и болтался, как на вешалке. Аркаша харкнул и позвал Полину, причем окликнул по-хозяйски, деловито: «Поля, ведьмочка моя, куда ты намылилась?!»
Полина заперла ворота и схватила Аркашу за волосы. Он взвыл и припал на колено. Поля чмокнула свою ладонь и приложила ее к Аркашиному лбу: «Иди с миром, полудурок. И приходи только тогда, когда я тебя позову!» Аркаша как бы кивнул, и Полина выпустила его. Тявкнула Герда, но тут же успокоилась. Вскоре «крайслер» уехал, и Аркаша поднялся на обе ноги, отряхнулся и швырнул в овчарку мелкий камушек, скорее от обиды, чем со злости.
Под припекающим солнцем сохли свежие кресты, пестрели пластмассовые цветы на могилах, которых было не счесть. Полина встала у холмика, заваленного фальшивыми гвоздиками. Улыбаясь, с мраморного памятника на них смотрела Поливанова Светлана. Фома закашлял, но унял приступ и утер выступившие слезы.
– Почему все-таки на похороны не