— Возьмите свечу. Нагрейте воздух в пустой бутыли.
Он недоверчиво посмотрел на меня, но подчинился. Нагреваясь, воздух в бутыли расширился и вышел.
— А теперь быстро опустите горлышко в таз с холодной водой!
С шипением остывающий воздух в бутыли сжался, создавая разрежение. Вакуум. Давление в системе упало — и она сработала. Из дренажной трубки с тихим хлюпаньем в первую бутыль потекла темная жидкость. Куда активнее, чем раньше. Мы создали примитивный аппарат для активной аспирации плевральной полости.
Разинув рот, Беверлей застыл над этой системой из бутылок и трубок. Хирург, привыкший работать ножом и пилой, впервые наблюдал, как невидимая сила — разница давлений — выполняет за него тончайшую работу. Его взгляд был прикован к рождению новой физиологии, где законы механики оказались применимы к живому телу. Его картина мира, построенная на «соках», «миазмах» и «жизненной силе», трещала по швам.
— Как… — только и смог выдохнуть он.
— Физика, доктор, — прошептал я, закрывая глаза. — Простая физика. Легкое держится расправленным за счет того, что внутри груди давление ниже, чем снаружи. Рана нарушила этот баланс. Мы его восстанавливаем. Мы не лечим. Мы создаем телу условия, чтобы оно вылечило себя само.
Он ничего не ответил. Послышалось, как он вернулся к своему столу и со скрипом открыл журнал. Но на этот раз он не бормотал проклятий. В тишине комнаты раздавался лишь лихорадочный скрип его пера, пытающегося зарисовать эту немыслимую конструкцию и описать словами то, для чего в его языке еще не было названия. В этот день его «Журнал одного безумия» начал превращаться в научный трактат. А его безумный пациент становился невольным соавтором.
Ночью я проснулся. Измученная напряжением последних дней, Элен уснула в глубоком кресле у камина, укутавшись в тяжелую шаль. Ее дыхание, да тихое бульканье в моем самодельном дренажном аппарате— вот и все звуки в замершей комнате. Боль, мой верный спутник, под действием лауданума сменила острое лезвие на тупое, ноющее эхо. Она не исчезла — просто отступила в тень, оставив меня наедине с ясностью ума.
Я делал то, что всегда спасало: мысленно метнулся к работе, в привычный мир формул. Сплав. «Белое золото». Золото, палладий, серебро — компоненты всплыли мгновенно. Однако точные пропорции… Попытка вызвать в памяти четкую диаграмму состояния, цифры, выверенные десятилетиями практики, наткнулась на стену.
Уже который день я пытался понять что происходит с моей памятью.
В голове всплывали обрывки, фрагменты: «палладий отбеливает… серебро дает пластичность… не перегреть, иначе станет хрупким…». Общие принципы сохранились, но конкретика — точные проценты, температура плавления, режим закалки — рассыпалась на части, как старая, истлевшая карта.
Я вцепился в эту нить, как утопающий. Гильоширная машина. Расчет кривизны дисков-копиров… Пусто. Я помнил, что решение кроется в планетарной передаче, однако сам алгоритм расчета передаточного числа для создания неповторяющегося узора утонул в тумане. Оптика. Расчет асферической линзы. Законы Снеллиуса были на месте, как и понимание борьбы с аберрациями, но мои собственные формулы, позволявшие творить чудеса из бутылочного стекла, превратились в набор бессвязных символов.
Прежде, чтобы «вспомнить» сложный чертеж, раньше требовался всплеск адреналина. Опасность, цейтнот, ярость — любая сильная эмоция работала как ключ, открывающий приоритетный доступ к архивам моей памяти. Теперь же внутренняя борьба закончилась. Я стал единственным хозяином, и ключ больше не требовался. Однако, получив полный доступ, я обнаружил, что в моей библиотеке случился погром. Все книги сбросили с полок и свалили в одну гигантскую кучу. Каталог уничтожили.
Я знал: нужная формула, нужный чертеж — где-то здесь, в этой свалке. Ничто не исчезло. Но чтобы найти искомое, мне больше не нужен был адреналин. Требовались тишина, покой и предельная концентрация. Часы, а может, и дни, чтобы мысленно перебирать эти «книги» одну за другой, цепляясь за фундаментальные законы и по ним, как по оглавлению, восстанавливать путь к нужной странице. Я стал музыкантом, который помнит гармонию, но потерял ноты. Интеллектуальным инвалидом.
За окном начинал синеть предрассветный мрак.
Так, стоп. Без истерик, Звягинцев. Анализируй.
Фундаментальные законы уцелели. Физика, химия, математика — они остались. Кирпичи, из которых можно заново построить любое здание. У меня отняли готовые чертежи, но оставили умение чертить. Отняли ответы, но не метод их поиска.
Значит, стратегия выживания менялась кардинально. Отныне моей задачей становилось не копирование технологий из будущего, а их реконструкция. Опираясь на фундаментальные принципы, я должен был заново выводить и пересчитывать все под местные реалии. Вместо того чтобы «вспоминать» состав припоя, мне предстояло его рассчитывать, проводя десятки плавок, ошибаясь и обжигаясь в поисках верного соотношения. Вместо того чтобы «копировать» чертеж линзы, придется неделями решать систему уравнений, чтобы заново вывести ее формулу.
Это будет на порядок сложнее. Дольше. Опаснее. Любая ошибка в расчетах могла стоить не испорченного материала — жизни. Но другого пути не было.
Ярость ушла.
В комнате было тихо. Элен спала. На ее пальце в свете догорающих углей тускло поблескивал перстень. Мой перстень. Две души в одном теле — как символично. Теперь одна из этих душ исчезла. Осталась только моя.
Я закрыл глаза. Впереди была долгая, мучительная работа. Перековка не только тела, но и разума.
Я позвал Элен, она проснулась и улыбнулась мне. Через олчаса она легла рядом со мной.
Утром снова появился Беверлей. Элен всегда покидала комнату, когда он появился. Хотя поначалу следила за ним внимательно. Потом доверилась.
Его появление сразу изменило атмосферу в комнате. На столике уже дымился таз с кипятком, лежали свежевымытые щетки. Он не ворчал, а просто делал то, что должен, с дотошной, почти маниакальной аккуратностью.
— Перевязка, — объявил он.
Я приготовился к ежедневной пытке, однако сегодня к боли примешивалось острое, почти болезненное любопытство. Я знал, что он увидит, и ждал его реакции.
Его пальцы, ставшие за эти дни привычными, осторожно разматывали повязку. Он действовал медленно, с осторожностью археолога, снимающего последний слой пыли с бесценной находки. Когда последний слой полотна был убран, он замер.
В темном стекле окна отразилось его лицо, склоненное над моей грудью. На нем застыло детское изумление. Он ожидал увидеть привычную картину, которую наблюдал сотни раз: опухшие, воспаленные края раны, желтоватый, дурно пахнущий гной — тот самый «laudable pus», который врачи его времени считали верным признаком борьбы организма. Знак того, что тело «изгоняет дурные соки».
Вместо этой хрестоматийной картины его взору предстало чудо. Или, с его точки зрения, —