* * *
А у нас в июле ветер нагоняет грозовые тучи, вот-вот хлынет – не тут-то было! Новым порывом тучи развеиваются, и опять, как на старых барометрах писалось, – сушь великая. Второй месяц не выпадает с небес ни капли.
Лисички, которые я вчера собрал, какие-то сохлые. Были еще две сыроежки и один плютей. В небольшом количестве встречались валуи. Вот и все! В 98-м в эту пору было изобилие белых, особенно в дни, когда я отлучился на 30-летие смерти Паустовского в Тарусу, а здесь на зависть мне услаждала свой азарт дочка Вита. О 2003-м и не говорю. Третье безгрибное лето подряд. И первое, когда я устал от своего дальнего маршрута: едва дополз до Апельсиновой рощи, а уж каким чудом доплелся до дому, сам не ведаю. Оказывается, у меня есть сердце. Оно не болело, но я его чувствовал.
Но я думаю, усталость оттого, что грибов не было – только горсточка вялых лисичек у Виткиной погибели. Дальний Клондайк так же пуст, как и ближний, и вся дорога к нему, включая Северный угол и аллею Красных героев, где подосиновики росли чуть ли не под каждым кустом и где я нашел три года назад композицию Лаокоон – так сплелись 5 или 6 грибов из одного корня в удивительную скульптуру.
* * *
Какое б ни было воображение у писателя, взаимоотношения с читателем – самая для него большая тайна, они непредставимы. Между мной и Лермонтовым, от его гибели до моего рождения – сто лет и восемь с неделей месяцев. Между нами – Крымская война, конец Кавказской, освобождение крестьян, русско-турецкая и русско-японская войны, три революции и две мировые войны. В литературе – «Мертвые души» и «Петербургские повести» Гоголя, поэзия Некрасова и весь его «Современник», откуда есть пошли Тургенев, Гончаров, Лев Толстой, Достоевский, а еще были Тютчев, Фет, Майков, Надсон, а уж дальше – весь Серебряный век и русская литература XX века от Андрея Белого, Платонова, Булгакова до наших дней. Технический прогресс до неузнаваемости переменил даже облик человека и весь образ его жизни. Михаил Юрьевич не то что телевизора – унитаза не видывал.
Я уже в два с половиной раза старше вас, Михаил Юрьевич, – а поди ж ты! Читаю и читаю «Героя нашего времени», иные фразы знаю наизусть, а каждый раз, открывая, ахаю от восторга перед словом, незамеченным в прошлые чтения. Ну, где прогрессу тягаться красотой умом и изяществом с лермонтовской фразой, открытой наугад: «Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог догадаться по одному сердитому, блестящему взгляду…» Не просто сердитому – блестящему!
И вот через 165 лет после идиотского выстрела Мартынова (ну что за охота была дразнить дурака!) я читаю вас, Михаил Юрьевич, в деревне Устье, в 230 километрах (у нас давно уж принята метрическая система) от Москвы: вроде бы глухомань да такая, что французы в 1812 году прошли мимо нашего райцентра Зубцова, не заметив. Но – в нашей деревне на добрые три десятка домов не осталось ни одного крестьянина. Дома у нас тут – отнюдь не привычные вашему взгляду барские особняки, но и избами назвать язык не поворачивается, хотя в основе каждого – такой же сруб, как и во времена Ивана Третьего.
Когда я берусь за ваши тома в Москве, а живу я в трехстах метрах от вашего дома на Молчановке, антураж вами вполне представим, с той только новостью, что диван мой (тут я недалеко ушел и от вас, и от Пушкина – читаю лежа) расположен на высоте звезды (дурацкая оговорочка, при вас в Кремле никаких звезд не было – золоченые орлы), так вот – орла на Спасской башне: при вашей жизни и трехэтажных домов не строили, а я – на шестом.
Коня у меня нет – их, господин поручик (вы, кажется, в Гродненском гусарском полку служили?), ни у одного крестьянина в наших краях нет. Теперь это редкая забава для особого рода чудаков. А передвигаемся мы на автомобилях, изобретенных через полвека после вашей гибели: доживи до глубокой, лет девяносто, старости, может, краешком глаза вы и зацепили б это чудо техники.
Всё, всё, всё переменилось до неузнаваемости. Кроме одного. Люди – те же, никакой прогресс их не берет. Дураков и пошляков за полтораста лет не убавилось, они только хуже, вульгарнее стали. Ваш несчастный Грушницкий рядом с нашими – образец просвещенности и воспитанности. Его бы уж точно за великого интеллектуала сочли в двадцать первом веке.
Да, пока вы спали в могилке, изобрели кинематограф. И то, что вы могли один и неповторимый раз увидеть в театре, за вычетом некой специфики в режиссуре и технике актерского мастерства, можно увидеть на экране. А с изобретением видеотехники – у себя дома, не слезая с дивана. Одна из исторических досад. Как бы вас на пару часиков воскресить, чтоб вы увидели Олега Даля в роли Печорина, а Андрея Миронова – Грушницкого. Впрочем, оба они уже покойники, и если есть загробная жизнь, вы должны встретиться. Хоть они по годам и пережили вас, но ушли довольно молодыми.
* * *
Едва ли не самое удивительное в мудрости Анны Ахматовой – ее реакция на вторжение фашистской Германии:
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово…
Ну да, слово – главная и даже единственная ценность народа. Особенно русское слово, достигшее в XIX веке неслыханного расцвета.
Пруссы слова не сохранили и всем народом растворились в тевтонах-завоевателях, в отличие от латышей и эстонцев, покоренных тогда же и до 1918 года не имевших своего государства. Они остались костью в горле завоевателей, что тевтонов, что русских. А сколько раз армяне теряли свою государственность!
Только речь и надо спасать при всех курбетах истории.
Здесь еще Анна Андреевна, несмотря на весьма прихотливые перипетии биографии, осталась верной женою Николая Степановича. Как ни разрушали этот брак житейские волны, небеса его сохранили в русской поэзии. Здесь же явная перекличка с Гумилевым –
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Поэзия Ахматовой