В рассказе со странным названием «О тараканах», прочитанном мной по нечаянности, когда сам писал «Завет», Горький предсказал собственную смерть: его отравит восточный льстивый человек, накормив любимой едой. Неслучайно по бухаринскому процессу прошли с очевидно ложными, крайне неубедительными обвинениями и приставленный к нему чекист Крючков, и все его лечащие доктора, а подлинного отравителя мало кто подозревал.
* * *
У Бондарева и Проханова нарочитая пышность метафор – манера не мышления, а уклонения от истины, попросту говоря – лжи. Помню, у Проханова (Татьяна Толстая в ночном интервью с ним процитировала) промелькнул необязательный, а потому талантливый образ, без функции соврать: рябь на Москве-реке, будто кто-то железной метлой прошелся.
Правда, это единственная у него талантливая фраза – я в свое время однотомник «Избранного» редактировал – пустоцветная журналистика, а не проза.
* * *
Прочитал книжку Максима Кронгауза о сегодняшнем состоянии русского языка. Она привела в уныние. Масса слов, которых я даже не слышал. Сегодня русскому человеку ну никуда без английского – основной поставщик новых терминов в компьютере, шоу-бизнесе и просто бизнесе. А я живу, как в коробке, обитой пробковой прокладкой. Ну, и что? Марсель Пруст жил в такой коробке в самом буквальном смысле этого слова, писал во время Первой мировой войны, которая и звуком не проникла в его многотомную прозу.
* * *
Прекрасно ведь знаю, что красота никого не спасет, не воспитает, как немцев не спасли ни Дюрер, ни Гёте, ни Бах с Бетховеном, а нас – ни Пушкин, ни Толстой, ни Достоевский, ни Андрей Рублев. Знаю, а упрямо служу только ей.
Отравленный.
Нет, Федор Михайлович, не спасется мир красотой. Она возбуждает агрессию в простых, завистливых душах: дает почувствовать разницу между зваными и избранными. Потомки Гёте и Вагнера истребили, в частности, дворцы Павловска, Петергофа, Царского Села.
Толкователи Корана из Талибана взорвали тысячелетние изваяния Будды.
Об опустошениях потомками Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Глинки и Левитана на просторах российских и не говорю.
Красота – тайна, вызывающая ярость непосвященных. Что сделал русский человек, «освобожденный» Октябрем? Первым делом – стал испражняться в самых красивых дворцах и соборах.
Во всех войнах и революциях первой жертвой становятся творения искусств.
* * *
Чингиз Айтматов умер, чуть-чуть не дотянув до 80. На московском съезде ПЕН-клуба ему понравилось мое выступление, но сам до комплимента не снизошел, прислал какого-то холуя из свиты. О, Восток! Я такою честью оскорбился и не стал подходить к сияющему прижизненной бронзой классику.
Но он пустил в свет понятие «манкурт»!
* * *
Русский язык и народ-языкотворец. Советская цензура окорачивала Тургенева и вырубала из его стихотворения «Русский язык» недоумения о рабском существовании народа, творца свободного языка. Но в России община и личность говорят на разных языках. Язык общины – стертый, тяготеющий к канцеляриту. Большинство русского народа не знает и не чувствует грамматики собственного языка. Яркий, сочный язык – дело отдельной личности. А индивидуальность категория не сословная. Сословна возможность реализации, но не появление личности на свет. Революция, перемешав классы, реализовала столько личностей, что никакого террора не хватило всех уничтожить. А с каким усердием два мировых злодея искореняли высовывающихся из общего ряда!
* * *
Все-таки русская литература, начиная с Фонвизина, дедушки Крылова и «Горя от ума», не говоря уж о Пушкине и далее до наших дней – из области чудес света. В стране, даже к XXI веку не изжившей рабства, такая свободная, такая умная литература. Конечно, русский писатель от народа еще дальше, чем бунтари-декабристы, что бы он сам о себе ни думал и ни говорил. «Лев Толстой как зеркало русской революции». Да кто ж смотрелся в это зеркало! Русские революционеры свою духовную жажду удовлетворяли брошюрками да прокламациями, литературу презирали как барское баловство. Рахметов, их идеал, не стал читать «Гоголевскую школу», удовлетворившись одним Гоголем. Соответственно, ни Гончарова и Тургенева, ни Тютчева и Фета, ни Толстого, ни Достоевского этот великий народолюбец в руках не держал.
От Чернышевского и Добролюбова пошла традиция литературных критиков, не чувствующих литературу, не любящих ее. Как Есенин всю жизнь проиграл на одной струне от мощного оркестра Блока, так и эти – на единственной струне Белинского, который, вопреки собственным, нередко бредовым, идеям, литературу любил физиологически, испытывал подлинную радость от не им написанной счастливой строки. Советские душители литературы на Чернышевского с Добролюбовым и кивали. Больше, чем на Белинского. При Андропове Феликс Кузнецов в «Правде» ябедничал на коллег, увлекающихся Ахматовой и Пастернаком, которых (вот купеческое прорвалось!) «мы пустили в оборот», и пренебрегают Чернышевским и Добролюбовым.
* * *
Слова, как и предметы, обладают удивительным свойством, пройдя стадию отвратительной «рухляди», превращаться, если доживут, в ценный «антиквариат». Вот, скажем, название колхоза, чьи поля простираются прямо за нашим забором, звучит трогательно-беззащитно – «Сознательный». И давно уж оно не вызывает ассоциаций с принудительной коллективизацией, страшной «ликвидацией кулачества как класса», с теми «сознательными» единоличниками, которые предлинной хворостиной гонят свою Буренку в общее стойло, а, скорее, с боевыми кораблями, по морской традиции именуемыми «Стремительный», «Отважный» или «Находчивый».
* * *
На Сент-Женевьев де Буа пришел ради Бунина, но неожиданно для себя обнаружил могилы Мстислава Добужинского и Ивана Билибина. Почему-то не знал, что они умерли в эмиграции. В доме хранилась как реликвия сказка «Финист ясный сокол» в оформлении Билибина, потом, когда художника вспомнили и стали издавать в скудной полиграфической технике, покупал эти книжки. Вдруг вспомнил свои детские книжки, академическое издание сказок Чуковского с Конашевичем, почему-то совершенно здесь неуместно «Цветик-семицветик» Валентина Катаева со следами детской жадности: на странице, где на девочку Женю хлынули игрушки со всего света, я еще пририсовал мячик и самолетик.
В нескольких шагах от знаменитостей – целые ряды одинаковых могил: марковцы, дроздовцы, алексеевцы. Но душу разодрали могилы мальчиков-кадетов, увезенных из России в отрочестве и пустяковых пяти-шести лет не доживших до перестройки, когда открылись ворота на родину. Только на родине – для тех, кто не сумел вырваться на последнем пароходе, – участь была незавидная, и только ценой предательства можно было б кадету дожить до такого возраста.
* * *
В конце 80-х ржа и лжа так разъели идеологические конструкции, что все были уверены – ни при какой погоде им не возобновиться. Ничего подобного! Власти пугают самих себя и доверчивый народ Америкой, притязающей на «лакомые кусочки», потихоньку отряхивают от