* * *
Какое тонкое косноязычие: «Иль мне в лоб шлагбаум влепит непроворный инвалид». Гений даже самый кричащий порок речи может претворить в прием.
Слово «влепит» покоробило изысканный слух моего компьютера. Он его подчеркнул зеленой «стилистической» чертой.
* * *
Гоголь к концу жизни стал слишком серьезно относиться к себе, и тут же утратил чувство юмора. В этом и была его трагедия.
Видимо, культурный багаж его был не очень велик. Нежинская провинциальная гимназия – много ли она дала? Общение с мировой культурой, с тем, что создано до нас, укрощает самонадеянность и не позволяет творить из себя кумира. Всегда встает вопрос: а ты потянешь «Божественную комедию», «Евгения Онегина» или «Войну и мир»? Как творческому человеку не сойти с ума, оказавшись в окружении шедевров Микеланджело и Рафаэля? Хотя, конечно, человек, написавший «Мертвые души» и «Шинель», имеет право возомнить себя пророком. Надо ли им пользоваться? Да ведь и шедевры не ты писал: Бог твоей рукой. А ты, как Акакий Акакиевич, переписывал.
По рукописям Пушкина видно: зачеркиваются слова, написанные человеком, вписываются продиктованные Богом.
* * *
Какие ранние утраты на начальном пути русской литературы: Пушкин – 37, Веневитинов – 22, Лермонтов – 26, Белинский – 34, самый из них долгожитель Гоголь – 43. А еще Александр Одоевский, Дельвиг, Бестужев… В наши годы в этом возрасте только-только начинали. Царила геронтократия, и наше поколение искусственно придерживали. Даже в КПСС моим ровесникам не светила карьера: Зюганов дорвался до власти в своей партии только после перестройки, когда в прошлом руководящая партия сдохла, и теперь от каждого его лозунга распространяется трупный запах. Да ведь и ветеранов войны допустили до литературы только после смерти Сталина, и то не сразу, лейтенанты прорвались к самому концу 50-х.
Горбачева считали молодым. Но когда стал Генеральным, он уже был старше «дедушки Ленина».
* * *
Многим писателям приходилось начинать свой путь с журналистики. Смею заметить, что журналистика – призвание немногих: все мнят себя писателями, но мало кому удается вырваться из круга периодического издания с его раз и навсегда установившимся ритмом: бешеным в газетах, чуть помедленнее в журналах еженедельных, еще медленнее в ежемесячниках. Удовлетворяются, увидев свое имя напечатанным типографским способом. Меня это никогда не устраивало, я в «Литгазете» снимал свою подпись под мелкой информацией. И особенно в «Литературной России», где мои скромные тексты украшали отвратительнейшими штампами. Про вьюжный декабрь в теплом помещении ЦДЛ, куда посылали на репортаж. «Ты не журналист, – сказал кто-то из корреспондентов, – надо оставлять свое имя под каждой строчкой». А я, при том, что наскребется едва ли с десяток текстов за два с половиной года, не попавших в печать, и не считал себя журналистом, хотя до писательства предстояло одолеть чертову дюжину лет. Изумил однажды Игорь Берельсон, позавидовав тому, что моя подпись стоит на газетных страницах. Научиться писать он не мог – самоутверждение было важнее сути предмета. Я измучился с ним, выпросив для него книжку на рецензию. Так ничего и не вышло, даже сам не мог после его опытов написать.
Я с девятого класса изводил блокноты и листы бумаги сентенциями и наблюденьями нравов. Так что мой стаж в жанре «ни дня без строчки» – 54 года. Хороший жанр. Идет от «Эссе» Монтеня. В юности полюбил «Дневники» Жюля Ренара, «Записные книжки» Ильфа. Печаль его в том, что в основном этот жанр – посмертный. И еще при жизни надо завоевать право опубликовать свои повседневные записи после кончины.
* * *
Читаю книгу Аллы Марченко о Лермонтове. Много интересного о роде Лермонтовых в России, об Арсеньевых и Столыпиных, но она пытается воспроизвести русский язык двухсотлетней давности, и это плохо получается: допушкинский язык умер. В ее устах он дергается, как лягушка в руках Гальвани. Все-таки фактура интересная. Оказывается, Лермонтову в 14–16 лет труднее всего давался синтаксис. А я, преподавая в Нелькобе эту науку, все примеры на самые сложные случаи (употребления тире, двоеточий и особенно точки с запятой) отыскивал именно в «Герое нашего времени». Он с таким изяществом, так виртуозно организовывал каждое предложение… Вот подлинная русская аристократия: Пушкин в стихах и Лермонтов в прозе! Как во внешности Печорина, во всем чувствуется порода, в каждом звуке.
У него даже фамилия навзрыд. И ком в горле душит, едва вспомнишь этого гусара с печалью в глазах.
Тогда, в Нелькобе, я заново влюбился в Лермонтова.
* * *
Начало русской литературы – дело рук аристократов. Царедворцы Державин, Карамзин и Жуковский, Пушкин с четырехсотлетней родословной, Веневитинов, Лермонтов, Аксаков. Его сиятельство граф Толстой. Вот разве что Гоголь и Достоевский из простых и небогатых дворян. А это обстоятельство заставляло тянуться вверх, чтобы всех превзойти. Все же тон задали аристократы с их презрением к накопительству; неумение владеть собственностью породило идеологическое презрение к оной.
Интеллигенты нашего времени, никогда не имевшие собственности, унаследовали эти свойства отпетого дворянства. Хвастаемся бескорыстием, сформировавшимся на пустом кошельке.
Сытость – тоже своего рода испытание. Благополучие плохо способствует умственной деятельности. Сытое брюхо к ученью глухо. К творению тем более.
* * *
«Только детские книги читать». Какие книги были в детстве Мандельштама? Боюсь, что ничего хорошего. Разве что народные сказки, сказки Пушкина, лермонтовский «Ашик-Кериб» да «Черная курица» А. Погорельского и «Городок в табакерке» В. Одоевского. Детская литература развилась лишь в XX веке как своеобразная форма внутренней эмиграции. И сразу: Корней Чуковский, Маршак, Хармс, Введенский, Олейников, даже ранний Михалков и Барто…
* * *
Ошибка Булгакова в том, что он сообщил Воланду и его банде собственное чувство юмора. А признак сатаны – дурной вкус. Я почему-то наглядно увидел это, когда показали Джохара Дудаева с его пошлыми маслянистыми глазами и сутенерскими усиками. Дурной вкус несовместим с чувством юмора. Сталин и Гитлер не обладали им ни на грош.
* * *
Ремарк был писатель не Бог весть какой величины. Но он формировал мою личность. Ремарк вернул уважение к немцам. Война выработала национальный предрассудок. Ремарк его разрушил, а Борхерт окончательно добил. Сейчас они оба забыты и в Германии, и в России. Но есть и Божий Суд. Он ведь не только карает. Он