Небо падало вниз,
Но его — вершин поддержали опоры.
— Он поет? — спросил Сневлит по-французски.
— Он читает стихи. Мао Цзэдун — превосходный поэт, — сказал Ронг.
— Поэзия и революция — сестры, — заметил Сневлит.
— Что он сказал? — спросил Хэ.
— Что поэзия и революция — сестры, — перевел Тигренок с французского на китайский.
— Нет, — возразил Мао. — Революция и есть поэзия.
* * *
В тот же вечер Гроссе и Донской решили устроить Арнольду и Трубецкому китайский вечер в ресторане на берегу пруда, примыкающего к территории консульства. Официант подавал весь джентльменский набор китайских блюд, и на столике для ознакомления даже появился графинчик с китайской водкой. Остальные напитки были традиционно-европейские и русские.
— Тут даже вечер не приносит прохладу! — сказал Арнольд, пробуя китайскую.
— Ни в коем случае не злоупотребляйте местной водкой, — предостерег его генерал. — У нас и у китайцев разный подход к крепким напиткам. Мы пьем, чтобы разгореться, чтобы встать перпендикулярно к жизни. «У бездны страшной на краю», как сказал Пушкин.
— А китайцы? — спросил полковник.
— Китайцы пьют, чтобы расслабиться после трудового дня, ни о чем не думать, — продолжал свою лекцию Донской. — Поэтому на русский мозг китайская водка действует угнетающе, подавляюще. От нее хочется спать, исчезнуть, не быть. Победитель станет философствовать о том, зачем ему эта победа. Проигравший впадет в еще большее уныние. Влюбленный заметит в предмете своей любви недостатки, а тот, кто не способен влюбляться, сделается еще большим циником.
— Пожалуй, я перейду на более привычный коньяк, — засмеялся Трубецкой.
— Выпьем, господа, за то, чтобы не помнить о России! — произнес Гроссе-младший.
— Да уж, давайте пускать корни тут, в Китае, — поддержал племянника Гроссе-старший.
— Попали мы с вами, полковник, в лапы к немцам! — прорычал генерал.
Все стали чокаться, опрокинули в себя кто коньяк, кто русскую, кто вино, обратились к закускам.
— Вот у них и пельмени... — продолжал экскурсию Донской. — Сотни разновидностей. Кроме тех, что нам привычны.
— Заказывайте вашему повару, и он будет готовить на ваш вкус, — посоветовал консул.
— А что, Борис, приглянулась вам моя дочка? — изрядно закусив десятком пельменей, спросил генерал.
— А вы заметили?
— Еще бы мне, отцу, да не заметить!
— Прекрасная девушка. И главное, в ней есть нечто совсем необычное. Искра!
— Уж не высекла ли та искра в вас пламя? Помните, как там поется: «И в душе моей, хладной, остылой, разгорелося сердце огнем»?
— Может быть, может быть... — неожиданно по-французски произнес в задумчивости Трубецкой довольно артистично.
— Пора уже по-китайски говорить, — заметил ему генерал. — Виктор Федорович, как будет по-китайски «может быть»?
— Кененг ши, — отозвался Гроссе.
— Так вот, Борис, кененг ши, довольно вам нести печальный образ вдовца? Нет иного лекарства от любви, как новая любовь.
Трубецкой в ответ улыбнулся грустной улыбкой и поднял рюмку:
— Кененг ши.
* * *
В «Ночной красавице» Лули снова пела в ожидании появления Ронга. С тревогой поглядывала она в тот угол, где стоял столик на одного, но столик по-прежнему оставался пуст.
Ронг так и не придет к ней сегодня. Наплававшись на лодке, его компания заночует на берегу реки, в крошечной гостиничке у однорукого Лао Бао, будут есть его пельмени восьми сортов, пить китайскую водку, чтобы поскорее уснуть и завтра пораньше проснуться.
Грустная Лули ляжет в свою кровать одна и будет ворочаться и сгорать от жажды по ласкам славного паренька Ронга, сходить с ума оттого, что его нет рядом. И заплачет горестно.
* * *
На другой день утром Григорьев и Самсонов шли по Торговой площади с озорными лицами.
— Который день мы в Шанхае и до сих пор ни разу не почесали кулаки. Разве это дело, друг мой? — говорил Самсонов.
— Ты-то всего лишь третье утро тут встречаешь, это я уже второй месяц живу.
— И ни разу не подрался с косоглазыми чертями?
— Тебя ждал.
— Да уж! Как вспомнишь китайские отряды у большевиков под Читой... Они ведь государя императора расстреляли!
— Нет, государя — мадьяры, — возразил Григорьев.
— Ну по Кремлю в семнадцатом из орудий лупили.
— Там тоже мадьяры и чехи.
— Да какая разница! Главное, что китаёзы в рядах у красных воевали. Скажешь, нет?
— Воевали. А за нас — не воевали.
— Ну так а я о чем говорю!
Они шли дальше, разглядывая бушующее море товаров и примеряясь, кому бы сподручнее начистить рыло.
* * *
Женское общежитие стало роддомом, из которого ребенка вскоре перевели в более удобные помещения. Второй день лингвистического съезда новорожденной Коммунистической партии Китая проходил в богатом доме Ли Ханьцзюня на улице Ванчжилу.
Супруга Ли Дачжао, изрядно накормив голубей, слетающихся к ее угощению, казалось, со всего Китая, сбросила остатки корма с тарелки на асфальт, вошла в дом, прошла через внутренний дворик и заглянула в гостиную.
Не сказать, что зал второго дня заседаний был намного больше. Комната восемнадцати метров, посередине — большой четырехугольный обеденный стол, а вокруг него — стулья и табуретки. Но внутреннее убранство гостиной отличалось куда большей роскошью и изысканностью, нежели простенький общий зал в женском общежитии. На столе красовался изящный чайный сервиз, возвышалась дорогая стеклянная цветочная ваза, рядом целое озеро меди, обрамленное берегами, украшенными деревцами, среди которых блуждал олень — пепельница. В углу поставили маленький столик, за которым сидели Чжан, Чжоу и Мао.
Мао вел протокол. В отличие от остальных, он сегодня неожиданно явился в длинном традиционном халате и был похож на даосского монаха.
За обеденным столом на стульях и табуретках сидели другие делегаты съезда — Ли Дачжао, Хэ, Дун, Таньцю, Гунбо, Лю, Ли Ханьцзюнь, Ван Цзиньмэй, Дэн, а также Бао, коминтерновцы Сневлит и Никольский.
Ван почувствовала, как в зале растет напряжение, разгораются споры. Делегаты вскакивали, махали руками.
— Вы что, действительно верите в возможность захвата власти? — шумел ее муж.
— А почему бы и нет? — воскликнул Лю, и Ван с неприязнью подумала о нем: «Молокосос! Еще смеешь перечить моему мужу! Книжный Червь».
— Юношеский максимализм! — возразил девятнадцатилетнему пекинскому делегату Дэн Эньмин.
«Правильно», — подумала Ван.
— Впереди великие сражения! — с пафосом объявил Цзиньмэй. И вдруг сильный кашель