Литературная судьба Лотреамона складывалась из контрастов. Его «открывали» французские символисты, потом «брали на вооружение» сюрреалисты во главе с Андре Бретоном. Но в то же время его творчество питало и основное реалистическое направление современной французской поэзии. Поль Элюар говорит об этом совершенно определенно в одном из своих программных стихотворений. За Лотреамона и сейчас цепляются вульгаризаторы Фрейда и поклонники упрощенного «психоанализа». Гастон Башеляр, например, в своей книге о нем подробнейшим образом разбирает его психопатологические «комплексы» и рассуждает о «бестиальности» его творчества, подсчитывая, сколько раз на страницах его сочинений упоминаются различные чудовища, гады и звери — «бестии» [34]. Но никакие метафизические джунгли не могут заглушить горячего, страстного, то и дело срывающегося в рыдание и снова бунтующего голоса большого поэта.
Вряд ли нужно объяснять, почему так тянуло к нему Модильяни и что его с ним связывало: «отступление» о «Песнях Мальдорора» и их авторе, кажется, само собой снова привело нас в его внутренний духовный мир.
Кстати: глядя на иной детский портрет работы Модильяни, столь непохожий на очаровательно розовощеких и золотистоволосых сияющих ренуаровских детей, вы по какой-нибудь совсем не прямой ассоциации, может быть, вспомните и того мальчика в саду Тюильри.
Но к его живописи мы вернемся позднее. Сейчас он пока еще весь в своей скульптуре. Пусть нас введет в его мастерскую другой, тоже еще только начинающий в это время скульптор, выходец из России, с 1909 года живущий в Париже, — Жак Липшиц [35]. Впрочем, и он начинает свои воспоминания о Модильяни не с его творчества, а с музыки стиха:
«Когда я теперь думаю о Модильяни, он почему-то всегда ассоциируется у меня с поэзией. Потому ли, что меня с ним познакомил поэт Макс Жакоб? Или потому, что, когда Макс нас знакомил (это было в 1913 году в Париже, в Люксембургском саду), Модильяни вдруг начал в полный голос наизусть читать „Божественную комедию“?
Помню, что, не понимая ни слова по-итальянски, я был заворожен и этим вдруг прорвавшимся певучим потоком стиха и красотой его облика; он сохранял аристократический вид даже в поношенных вельветовых брюках. И позднее, когда мы были уже давно знакомы, Модильяни часто поражал нас своей любовью к поэзии, иной раз в самые неподходящие для этого моменты.
…Сейчас, вспоминая свою первую встречу с Модильяни, я не могу отделить этот сияющий день в Люксембургском саду, парижское солнце, пышную зелень вокруг нас от трагической судьбы Макса Жакоба, чудесного поэта и чуткого друга. Когда мне рассказали о страданиях Макса в концентрационном лагере Дранси, в начале немецкой оккупации Франции, когда я прочитал о том, как он лежал среди других страдальцев на грязном полу, умирая медленно и мучительно, в моей памяти тут же ожила та встреча в Люксембургском саду. „Божественная комедия“, которую читал тогда Модильяни, и ад, через который прошел Макс Жакоб, сливаются в один патетический образ, достойный памяти Модильяни. Он тоже знал, что такое страдание. Был болен туберкулезом, который его и убил; голодал и бедствовал. Но он был богатой натурой — натурой привлекательной, одаренной талантом, чуткостью, силой интеллекта, смелостью. И был он щедрым, быть может, беспутно щедрым, когда так безрассудно растрачивал свой дар в дешевых преисподнях и всевозможных искусственных раях.
…Модильяни пригласил меня к себе в мастерскую в Ситэ Фальгьер. В это время он занимался скульптурой, и мне было, конечно, необычайно интересно посмотреть, что он делает.
Придя к нему в мастерскую — это было не то весной, не то летом, — я застал его во дворе за работой. Несколько голов, выполненных в камне, — кажется, их было штук пять, — стояли на цементной площадке двора у дверей мастерской. Он компоновал из них группу. Вижу ясно, словно это только вчера было, как он нагибается над ними, объясняя мне, что они были задуманы как единый ансамбль. Кажется, позднее, в том же году, эти скульптуры были выставлены в Salon d’Automne [36]. Там они были расположены по высоте, наподобие органных труб — ради особого музыкального впечатления, которого он добивался.
Модильяни, и не он один в те времена, был искренне убежден, что современная скульптура больна и что виноват в этом прежде всего Роден, виновато его влияние. Слишком много возни с глиной, „слишком много грязи“. Единственный путь к спасению — это снова начать высекать скульптуру, вместо того чтобы ее лепить, — высекать прямо из камня. Об этом у нас было много горячих споров, потому что я ни на минуту не соглашался с тем, что скульптура больна, а кроме того, я не верил, что непосредственное высекание из камня само по себе может иметь решающее значение. Но Модильяни трудно было поколебать, он твердо держался своего искреннего убеждения. Еще до этих наших споров он насмотрелся произведений Бранкузи, который жил неподалеку от него, и подпал под его влияние.
Когда речь у нас заходила о различных видах камня (твердый камень, мягкий камень), Модильяни считал, что суть вовсе не в фактуре самого камня: важно придать иссеченному камню видимость твердости, а это, по его мнению, зависит только от скульптора; у некоторых скульпторов все выглядит мягким, в каком бы камне они ни работали, другие же берут самый мягкий камень и придают своей скульптуре ощущение твердости. По его произведениям видно, как он осуществлял эту идею на практике» [37].
Любимейшим материалом Модильяни был, как мы уже знаем, песчаник. Другими фактурами, в том числе мрамором и деревом, он пользовался гораздо реже. Из глыб же песчаника он, видимо, нарочно выбирал блоки в форме колонн или столбов. Недаром всем бросается в глаза подчеркнутая связь между фактурой камня и возникающим из него образом. И. М. Чайков, тогда же посетивший мастерскую Модильяни, рассказывал, что «фигур здесь не было, были только головы. Он их делал из песчаника, стремясь, очевидно, сохранить весь эффект, всю выразительность самого камня, как сохраняют в изделиях „игру“ дерева». Поверхность скульптуры он иногда полировал, но чаще оставлял ее необработанной, шероховатой, очевидно, и в этом дорожа «первозданностью» своего материала.
Никто не берется точно датировать то или