Поздней осенью Модильяни вернулся в Ниццу. Здесь 29 ноября родилась у Жанны дочь, которую тоже назвали Жанной. «Очень счастлив», — пишет он матери спустя четыре месяца, и эта редкостная теперь для него фраза относится, безусловно, к ним, к обеим его Жаннам, потому что все остальное складывается у него в это время достаточно тяжело.
Для новорожденной сразу пришлось искать кормилицу. Она была зарегистрирована как дочь Жанны Эбютерн от неизвестного отца, так как родители были не венчаны, — этому до тех пор не придавалось большого значения и это постоянно откладывалось. Впрочем, вскоре по возвращении в Париж, во время второй беременности Жанны, Амедео твердо решил оформить свой брак, и по этому поводу даже было составлено и подписано им заявление, которое удостоверили его друзья. Но опять довести дело до конца что-то помешало — вероятно, болезнь. Пока же он писал своей матери во Флоренцию:
Милая мама,
бесконечно благодарен тебе за твое ласковое письмо. Малютка здорова, и я тоже. Я нисколько не удивлен, что такая мать, какой всегда была ты, почувствовала себя настоящей бабушкой независимо от каких-либо «законных оформлений».
Посылаю тебе фотографию. Адрес переменился: надо писать в Ниццу, рю де Франс, 13.
Крепко тебя целую.
Это был уже его третий адрес в Ницце. Не жилось ему там.
В конце 1918 года Зборовский уехал в Париж, надеясь продать там хоть что-нибудь из его картин, а может быть, и наладить в дальнейшем более регулярный сбыт. На этот раз он стал искать клиентов среди известных критиков и писателей. Какой-то критик, как он потом рассказывал Едличке, купил три картины, причем за первую дал ему 300 франков, за вторую — 275, а за третью — 250. Когда речь пошла о четвертой, Збо, при всем своем добродушии, наконец возмутился: «Если я еще не разучился считать, — сказал он этому господину, — то за четырнадцатую картину буду платить уже я вам, а не вы мне». На том и кончилось.
О визитах Зборовского к писателям, с его слов, вспоминает Карко. Когда он предлагал картины Модильяни, умоляя помочь художнику, спасти его, они, бывало, отвечали: «Что ж, это естественно. Художник не должен жить на широкую ногу, если он беден. Пусть устраивается! Отчего он не в Париже? — Да он же очень болен, у него кровохарканье, — отвечал Зборовский. Они не хотели его слушать и отсылали к провинциальным коллекционерам, которые уж совсем не церемонились и выставляли его за дверь, не обращая никакого внимания на его отчаяние. Всюду был один и тот же прием, холодный, наглый» [92]. А среди знаменитостей, кажется, единственным человеком, который поддержал в тот период Модильяни, оказался незлопамятный Ренуар. Его помощь была деликатной: он отдал Зборовскому «на комиссию» несколько своих картин. Карко предполагает, что Модильяни, вероятно, и не подозревал, каких жертв и лишений он стоил Зборовскому. И действительно, несмотря ни на что, деньги, хоть и небольшие, он ему посылал в Ниццу регулярно.
Новый, 1919 год Модильяни встречал в ресторане в обществе Сюрважей. Настроение у него, вопреки всем трудностям жизни и болезни, было в эту новогоднюю ночь приподнятое, судя по следующему письму к Зборовскому:
[1 января 1919, Ницца]
Полночь.
Дорогой друг,
обнимаю Вас теперь, как обнял бы и в день Вашего отъезда, если бы мог…
Мы с Сюрважем кутим в «Золотом петушке». Я продал все картины. Пришлите поскорей денег.
Шампанское льется рекой.
Сердечно поздравляем Вас и Вашу милую жену с Новым годом.
Resurrectio Vilae.
Hic incipit vita nova [93]. Il novo Anno [94].
Приписка Сюрважа:
С Новым годом! [по-русски]. Да здравствует Ницца, да здравствует первая ночь первого [95] года!
Получив это письмо, Зборовский не обратил внимания на довольно странное противоречие: «продал все картины» — «пришлите поскорей денег». К тому же он не мог знать, что и шампанского-то никакого не было, а было самое обыкновенное дешевое красное вино — «gros rouge», как много лет спустя уточнил Сюрваж. Зборовский безумно обиделся на Моди и сразу заревновал к каким-то, очевидно, новым его помощникам, продающим его картины, пока он в Париже бьется как рыба об лед. Второе письмо (без даты) из Ниццы все разъяснило, но в нем говорилось о новой, непредвиденной беде.
Дорогой друг,
Вы просто олух, не понимаете шуток. Ничего я не продал. Завтра или послезавтра отправляю Вам товар.
А вот что действительно только что со мной произошло, и это очень серьезно: у меня украли бумажник, в котором было 600 франков. Кажется, это специальность Ниццы. Подумайте только, какая досада.
Конечно, я теперь без гроша или почти без гроша. Глупо до черта. Но, так как это ни в Ваших, ни в моих интересах, чтоб я оставался на мели, вот что я предлагаю: вышлите по телеграфу на адрес Штюрцваге 500 франков… если можете, и я Вам буду отдавать по 100 франков в месяц. То есть в течение пяти месяцев Вы могли бы удерживать по сотне из того, что мне ежемесячно причитается. Да в конце концов, так или иначе, я Вам верну долг. Эта пропажа денег, не говоря уже о документах, волнует меня чрезвычайно.
Только этого не хватало, и именно в тот момент, когда можно было хоть немного успокоиться… наконец-то.
Впрочем, надеюсь, эта история ничего существенного не нарушит. Не сомневайтесь, дорогой, в моей преданности и дружбе. Жене Вашей кланяюсь, а Вам сердечно жму руку.
Сохранилось еще шесть писем, отправленных Зборовскому из Ниццы в период между серединой января и концом мая 1919 года. Наряду с денежными заботами и дальнейшими перипетиями этой злосчастной истории с пропажей документов, в них много важных подробностей о его работе, о его отношении к своему творчеству, о новых творческих увлечениях (пейзаж). За сдержанностью и краткостью нескольких фраз можно почувствовать и новый смысл, который внесло в его жизнь