Пока же было бы хорошо, если бы Вы мимоходом поинтересовались возможностью нашего устройства в Париже, потому что это большая «загвоздка» (Вы когда-нибудь собираетесь заняться тем монмартрским делом?).
Моя дочка растет удивительно быстро. В ней я черпаю утешение и стимул к работе, который в будущем может только усилиться.
Спасибо за игрушки. Рановато, пожалуй…
Кончая письмо, хочу громко воскликнуть вместе с Вами — «ça ira!» [97] в честь людей и народов; я думаю, что человек — это мир, который порой стоит любых миров, и что самое страстное честолюбие — то, которое имеет в основе гордость Анонимности.
Non omnibus sed mihi et tibi [98].
Передайте сердечный привет Вашей милой жене.
Мы не знаем конкретного повода, вызвавшего заключительные строки этого письма. Но это не умаляет их значительности. В них можно расслышать своеобразный отзвук того демократического гуманизма, бурный подъем которого вызвала тогда во всей Европе победа русской революции.
Письма к Зборовскому много дают для понимания внутреннего мира Модильяни в период его духовной зрелости. Это драгоценный первоисточник. Есть и еще одна возможность услышать, что он говорил в это время о себе, о своем творчестве, о своих муках, об искусстве вообще. Леопольд Сюрваж записал несколько его разрозненных высказываний на разные темы, вернее, несколько отрывков из их разговоров в Ницце, где они встречались чуть ли не ежедневно. Эти «кроки» так существенны для облика Модильяни, что нельзя не привести их здесь [99].
«Я и не хозяин, и не работник, а все-таки не свободен. Моя мечта — жить в Италии, в этой стране, пропитанной искусством, во Флоренции или в Ливорно, моем родном городе. Но живопись, очевидно, сильнее моих желаний. Она требует, чтобы я жил в Париже, только атмосфера Парижа меня вдохновляет. В Париже я несчастлив, но уж что верно, то верно — работать я могу только там».
«Мы — это один мир, буржуа — другой, чуждый нам».
«Алкоголь изолирует нас от внешнего мира, но с его помощью мы проникаем в свой внутренний мир и в то же время вносим туда внешний».
«Самый большой выигрыш не утоляет азарта. Я всегда оставляю кое-что про запас, никогда не надо выкладывать в живописи все до конца».
«Линия — это волшебная палочка; чтобы уметь с ней обращаться, нужен гений».
«Мы мечтаем построить новый мир, пользуясь услугами форм и красок, но править этим миром может только мысль».
«Если бы у меня была мастерская, как у других!.. Но эта бродячая жизнь тоже имеет свои хорошие стороны».
«Скульптура — слишком трудная профессия. Надо начать заниматься живописью» [100].
«Боюсь алкоголя, он меня затягивает. Я от него избавлюсь».
«Мы не ответственны за свой мозг, а между тем именно мозг нас ведет и контролирует; мы все делаем через его посредство».
«Не говори мне о кубистах. Они ищут только средства, не обращая внимания на жизнь, которая этими средствами распоряжается. Гений должен постигать ее сущность сразу, с первого взгляда».
«Ты алкоголик? — Нет, я могу пить, когда мне это нужно для работы, а потом бросить, когда пожелаю».
«Вдохновение — нежный шелест ветра, чреватый бурей. Мы ощущаем его вокруг себя и в себе. Он может превратиться в бурю, и нужно быть хорошим моряком, чтобы справиться с ней. Пошлый покой — это бедствие, безнадежность».
«Ах, эти женщины!.. Лучший подарок, который можно им сделать, это ребенок. Только не надо с этим спешить. Им нельзя позволять переворачивать вверх дном искусство, они должны ему служить. А наше дело следить за этим».
«Приходится расставаться. Мне с тобой было очень хорошо, спасибо тебе. Еду в Париж. До чего же выразительно счастье и несчастье обтачивают лица в этом городе! Париж — моя мастерская, мое рабочее место. Здесь — счастье и здоровье, здесь я набираюсь сил, ну а в Париже мучения стимулируют мою работу. До свиданья на Монпарнасе».
«Сюрваж. Почему на твоем портрете у меня только один глаз?
Модильяни. Потому что ты смотришь на мир одним глазом; другим ты смотришь в себя. Продай — я тебе сделаю другой, лучше».
«Я ни работник, ни хозяин. Художник должен быть свободен, жить без привязей. Это жизнь особенная. Впрочем, если кто и живет нормальной, естественной жизнью, так это только крестьянин, земледелец».
«Человек — вот что меня интересует. Человеческое лицо — наивысшее создание природы. Для меня это неисчерпаемый источник».
«Cara Italia… [101] Хочу вернуться в Ливорно — для духовного возрождения».
«Хочу домой, к матери».
«Я родился под знаком Скорпиона. Я сам себя разрушаю, и эта мысль разрушает меня, когда я пью».
«Чтобы работать, мне необходимо живое существо, необходимо видеть его перед собой. Абстракция иссушает, убивает — это тупик».
«Поостережемся углубляться в подпочву бессознательного; это уже пытались делать Кандинский, Пикабиа и другие. Организовать хаос… Чем дальше копаешь, тем больше впадаешь в нечто бесформенное. Попробуем организовать форму, сохраняя равновесие между пропастями и солнцем».
«Ни хозяин, ни работник, а тот, кто владеет своими средствами…»
Перед нами еще один документ, рисующий Модильяни в Ницце, — в данном случае рисующий не в переносном, а в буквальном смысле слова — карандашом художника. Это маленький рисунок Жанны, в котором она чутко уловила и его изменившийся облик и что-то от его внутренней духовной сосредоточенности. Он сидит за круглым столом в накинутом на плечи пальто и в шляпе и читает какую-то книгу, плотно сжав чуть вытянутые вперед губы. На столе трубка, пепельница, графин, стакан и большая керосиновая лампа с клетчатым абажуром. Рисунок кажется таким тонким и точным, что только обилие подробностей в одежде и аксессуарах мешает определенно говорить о влиянии того, кем он вдохновлен.
Никаких прямых сведений о том, как жилось Жанне в Ницце, не сохранилось. (В чьем-то письме промелькнула фраза о том, что, несмотря на беременность, она по-прежнему обаятельна, что «ее косы лежат на голове как венец».) Можно себе представить, как трудно ей там жилось — в обстановке безденежья и неустройства, напряженных отношений между мужем и матерью, с постоянным сознанием, что эта поездка не только не укрепила, но еще больше расшатала здоровье Амедео, с грудным ребенком