Весной 1919 года Модильяни опять какое-то время провел в Кане. Посылая оттуда матери открытку с видом, он писал ей 12 апреля: «Как только устроюсь, пришлю тебе точный адрес». Но вскоре он снова вернулся в Ниццу, где все последнее время его работе мешали хлопоты о восстановлении пропавших бумаг. К тому же он еще схватил там «испанку» — опасную инфекционную болезнь, свирепствовавшую тогда по всей Европе. Едва встав с постели, он снова принялся за работу.
Интенсивность его творчества этого и последующего, парижского, периодов поистине удивительна, особенно если подумать о том, что все это время он был уже неизлечимо болен, как выяснилось впоследствии. Сколько он написал тогда одних только портретов Жанны и сколько сделал с нее рисунков! А знаменитая «Девочка в голубом», а дивные портреты Жермены Сюрваж и г-жи Остерлинд, а «Кормилица с ребенком», которую обычно называют «Цыганкой», а целый ряд его все более совершенных ню… Все это было создано за каких-нибудь полтора года.
О просветленности, о гармоническом покое последних произведений Модильяни пишут, кажется, все его биографы. Но далась ему эта гармония дорогой ценой.
«Знаете, чтобы передать на полотне этот сочный, ликующий розовый, надо было много выстрадать… поверьте мне», — говорил Сезанн об одной из картин Тинторетто.
Вот и о последних полотнах Модильяни следует, наверно, сказать то же самое.
Только крикливая пошлость может называть «обнаженнейшими из обнаженных» («the nudest of the nudes») его последние ню, словно это какие-нибудь рекламные вывески стриптизов на Монмартре: «Nues les plus osées du monde» [102].
Может быть, «надо было много выстрадать» и Модильяни, чтобы достигнуть этой сияющей «телесности», этого чистого пламени, заключенного в незыблемую и прозрачную форму. И чтобы создать свои последние портреты, ему тоже надо было переболеть всеми болями своего времени, своего окружения, своих друзей, своей злой судьбы. По какому-то неисповедимому контрасту со всем этим жизненным грузом Модильяни и стал таким светлым поэтом юности с ее лирикой и драматизмом, с ее доверчивостью и непримиримостью. Это относится, в частности, и к портретам Жанны, но именно к портретам, а не к посвященным ей последним картинам Модильяни, где ее живой облик постепенно уступил место «стилистическому символу», как хорошо сказал Франко Руссоли. Это, скорее, его идеал чистоты, женственности, материнства, чем портрет. Кажется, можно уловить здесь что-то идущее от русской иконописи. (В 1930 году «парижанин» Михаил Ларионов говорил В. Ф. Рындину на какой-то выставке в Grand Palais: «А сейчас я покажу тебе замечательного художника, которого у вас совсем не знают: Модильяни. Между прочим, он очень любил старинные русские иконы, когда в России мало кто интересовался иконами») [103]. На Западе эти картины чаще всего сближают с итальянскими традициями, вспоминая то Симоне Мартини, то Боттичелли и Пизанелло. Не важнее ли уловить в этих портретах-картинах начало какого-то нового пути художника, неустанно ищущего синтеза простоты и поэзии в искусстве живописи? Только пути этому не суждено было продолжения.
31 мая 1919 года Модильяни вернулся в Париж и поселился на улице Жозефа Бара у Зборовского. Жанна с девочкой еще оставалась в Ницце, пока он не устроится. Через три недели Амедео получил от нее телеграмму: «Нет денег на дорогу. Пришли телеграфом сто семьдесят франков плюс тридцать для кормилицы. Письмо следует. Приеду в субботу скорым. Предупреди кормилицу».
Никакой новой квартиры Зборовский не приглядел, и по приезде Жанны, которая была снова беременна, они с Амедео вернулись в мастерскую на улице де ла Гранд-Шомьер. Маленькую Жанну сначала взяли к себе Зборовские. Их приятельница Люния Чековска временно приняла на себя все заботы о ней, так как обстановка мастерской была для нее совершенно неподходящей. Модильяни часто приходил туда повидать дочку, случалось, что и пьяный, поздно ночью, — тогда его к ней не впускали, и он всю ночь просиживал на лестнице, упорно не желая никуда уходить.
Та же Люния Чековска в своих воспоминаниях говорит, что по приезде в Париж Модильяни «работал как сумасшедший».
7 июля Амедео пишет матери:
«Милая мама! Посылаю тебе фотографию. К сожалению, у меня нет карточки дочери. Она в деревне у кормилицы. Задумал я, может быть, весной поехать в Италию. Мне бы хотелось прожить там целый „период“. Но все-таки это еще не наверное».
В деревне под Парижем Жанна навещала свою дочку каждую неделю. 12 июля Амедео исполнилось 35 лет. В августе Зборовский выставил двенадцать его картин в Лондоне, в галерее Хилла. Несколько холстов было там продано (цена на картины Модильяни была установлена от 30 до 40 долларов; устроители выставки ухитрились приобрести его «Молодую крестьянку» за 20 долларов). Первые газетные отзывы критиков Т.-У. Эрна и Габриэля Эткина были восторженные; появились рецензии и в журналах («Burlington Magazine» и др.). Матери Амедео писал (почтовый штемпель на конверте — 17 августа):
«Милая мама, спасибо за твою добрую открытку. Я послал тебе номер журнала „L’Eventail“, где есть статья обо мне [104]. Вместе с другими художниками выставляюсь в Лондоне [105]. Я просил выслать тебе вырезки из газет».
Наступила зима. В это время Модильяни стал уже пугающе слабеть, но лечиться отказывался наотрез. Пил он теперь отчаянно, вернее, с отчаяния, то есть просто потому, что иначе уже не мог работать. К себе он