К нему шли с важными предложениями, но чаще обращались с просьбами о пайках, жилье, пропусках, транспорте, средствах связи. Мелочей в то время не было.
Вишневский не без основания считал необходимым внешне подчеркивать свое положение. Это выражалось в сугубо военной выправке, форме одежды, боевом снаряжении, полевой сумке и прочих атрибутах флотскою командира.
Почти ежедневно Вс. Вишневский бывал в Смольном, чтобы получить новые установки и свежую информацию по возможности из первых рук.
Врывался он вихрем, без доклада; забрасывал нас замечательными по живости впечатлениями, характеристиками бойцов и офицеров — с тех участков оборонительного обвода, куда он наведывался не реже, чем в Смольный. Затем, не без хитрецы, пытался разузнавать о предстоящих операциях, чтобы самому поспеть в нужный момент в нужное место. Репортерская жилка — быть в фокусе острых событий, обогнав своих коллег, — продолжала жить в Вишневском, несмотря на годы и то положение «старшего», которое он теперь занимал. Эта жилка доставляла больше всего затруднений операторам морской группы, так как они не имели права разглашать сроки и цели затевающихся операций — даже политработнику флота Вс. Вишневскому. Обычно отдуваться приходилось мне, прибегая к приемам талейрановской дипломатии.
Ни сам Вишневский, ни остальные его товарищи, принявшие боевое крещение в августовских водах Финскою залива, при трагическом переходе флота из Таллина в Кронштадт, как и литераторы, случайно оказавшиеся в Ленинграде и примкнувшие к группе Вишневского, не были нами внесены в первый список «золотого фонда». В директиве ГКО о писателях и поэтах никаких упоминаний не было. К тому же некоторые из них представляли «Правду», «Известия» или «Красную звезду», а следовательно, должны были находиться в блокированном городе.
До этого злополучного дня Всеволод не показывался вам на глаза почти неделю. Неделю напряженной и тяжелой жизни не только для нас, но и для всех ленинградцев.
Вишневский был как Вишневский; и все же что-то новое просматривалось сквозь мажорно-деловую и артистическую маскировку. Но знаю точно, что являлось главной причиной, но крайняя усталость смотрела из глаз, обведенных синевой и сетью мельчайших морщин.
И надо было случиться, что именно в такой момент меня, что называется, осенило.
Всеволод, как политработник запаса по мобилизации, числился в списках флота.
Следовательно, если подходить формально, он мог быть включен в число эвакуируемых. Что же касается основного условия отбора, то тут тоже были свои резоны. Вишневский начал войну под Таллином, участвовал в боях за него; побывал с торпедными катерами на островах, пережил морской переход кораблей в Кронштадт по сплошным минным полям, без прикрытия с воздуха (до Гогланда) под непрерывными ударами «юнкерсов» и «хейнкелей». Сейчас он был сосудом, наполненным такими драматическими событиями и поучительными примерами исключительных стойкости и храбрости, что их, наверное, хватило бы не на одну книгу. Сможет ли он в нынешних ленинградских условиях найти обстановку, приемлемую для творческой деятельности художника, реализовать материалы наблюдений? А ведь его свидетельство так необходимо не только флоту, но и всему советскому народу!
Мне лично проблема казалась ясной.
Не дав Вишневскому сесть и начать говорить, я жестом предложил ему слушать:
— Всеволод! У меня идея!.. И важно, что имеется реальная возможность ее осуществить! Тебе нужно немедленно уехать.
Это не было наитием в полном смысле, то есть немотивированным, внезапным решением. Я видел перед собой взвинченного, предельно утомленного, а возможно, и больного человека. Его необходимо было сберечь.
Не обращая внимания на резкие словечки и определения, вырывавшиеся в сердцах у человека, упорно смотревшего мне под ноги, я принялся убеждать его, что отъезд на Большую землю представляется лишь временным; что в спокойной обстановке он сможет лучше реализовать свои замыслы. Наконец, после возвращения он сможет с новыми силами работать еще больше...
Бесполезно. Темное от гнева лицо Вишневского не оставляло сомнений в неудаче моих попыток. Голоса, поддержавшие меня, казалось, распалили его еще больше и, пользуясь тем, что, кроме вице-адмирала Ставицкого, остальные офицеры не так далеко ушли от него по званию и возрасту, Вишневский стал небывало колким и агрессивным. Мне, конечно, было понятно, в чей адрес относились самые ехидные выражения.
Тягостно и неприятно вспоминать об этом разговоре.
Вишневский, ничего не зная об эвакуации «золотого фонда», принял предложение как персональное и потому глубоко обиделся. Пришлось разъяснять сущность задания ГКО, что немного примирило его со мной, особенно после того как были названы фамилии Иоффе, Орбели, Крылова и прочих... взятые с потолка. Но главное затруднение заключалось в том, что мы не могли показать ему список, хотя бы потому, что... его фамилии там не было!
Зная, к каким сильным выражениям обе стороны могут прибегнуть, я решил оборвать дискуссию на предельно высокой ноте.
— Я надеюсь, вы не откажете мне в любезности с одним из улетающих доставить в Москву наиболее ценные материалы? — спросил холодно Всеволод, отступая к двери, с деланным спокойствием, но все еще красный от напряжения.
— Вы сами сможете выбрать доверенного товарища, когда определится первая группа эвакуируемых.
Как-то сидя в том же самом кабинете и с верхнего этажа рассеянно глядя на свежеполитую траву газонов перед главным фасадом Смольного, я медленно восстанавливал в памяти этот разговор с Вс. Вишневским.
Что-то успокаивающее и красивое было в ярко-зеленом травянистом ковре, за которым ухаживали в критические дни, несмотря на исступленное упорство налетавших фашистов.
Размышляя спокойно, я понял, что́ упустил в разговоре с Вишневским. Он уже втянулся в эти ни с чем не сравнимые дни начала борьбы за родной Ленинград. Он уже по-деловому и накрепко был связан с частями, штабами, политотделами, с руководителями и бойцами обороны. Он уже внутренне готовился к боям за каждый квартал.
Еще вчера диктор читал его боевой репортаж со Шлиссельбургского направления, а уже сегодня вечером от Всеволода ждали личного выступления перед микрофоном, о чем объявлено в программе радиопередач. Наконец, как раз в эти дни стало известно, что Гитлер назначил еще один, «самый окончательный», срок захвата Ленинграда с последующим парадом и банкетом в «Астории» для кавалеров Рыцарского креста.
В этих условиях отлет из Ленинграда был бы для Вс. Вишневского — по его кодексу воинской чести, кодексу партийца, политработника и балтийского моряка — подлинным дезертирством.
После отказа Вишневского с импровизацией решили покончить. Из первоначального списка был выделен десяток фамилий людей, которых