И прикрепила картинку, сохраненную у себя, – синяя птица с лапой в кружочке.
* * *
– Ты прав, Лео. Я никогда не делал такого. Во всяком случае, за всю мою жизнь в Боброполе.
– А где вы жили раньше?
– Где я только не жил… Я никогда не делал такого, но иногда «никогда» – хороший повод что-то сделать.
– Вы решили… вступить на путь борьбы?
– Даже здесь ты говоришь штампами, Лео! Я очень стар. Ты даже не догадываешься, как я стар. Но в душе-то я хулиган, и об этом, кажется, ты догадываешься. (Лео хмыкнул.) Понимаешь, когда пора уходить, хочется уйти красиво. И ты со своей бредовой – абсолютно бредовой и бесполезной, я подчеркиваю это, – идеей, которая ничего не изменит, явился весьма кстати. Правда, она навредит тебе, но это твой выбор, и я не вправе тебя отговаривать, хоть и пытался…
– Почему вы говорите, что пора уходить? Вы… больны?
– Потому что моя книга… хотя об этом сейчас не время. Думаю, мы успеем все обсудить совсем в другом месте и другой обстановке.
Лео холодел, понимая, о чем говорит Амбуаз, и спешил за ним, пытаясь набрать на бегу: «Как ты? Мы уже идем. Пока все по плану».
И прикрепил ту же картинку.
* * *
К визажисткам, снующим перед тобой и щекочущим тебе морду, как назойливые мухи, можно было привыкнуть, а вот к софиту, просвечивающему насквозь, как рентген, привыкнуть было сложнее.
Раньше, когда Алиса читала здесь тот, первый стих, в нее уже светил этот софит. И тогда его свет не просвечивал насквозь, а наоборот – поднимал ее к ребристому потолку, и она парила над студией, не сходя со стула, и мурашки послушно бегали по ней, как солдаты. Сейчас они тоже норовили побежать, только уже наутек, и она их не пускала, прижав острыми тенями своего пирсинга. А софит, казалось, видел ее насквозь, и все знал, и хотел выжечь в ней своим огнем то, что она хотела сегодня сделать и обязательно сделает, даже если…
Первые лица в лоснящихся галстуках были в студии, среди них – один из Верховных. Алисе все время казалось, что он вот-вот рыкнет и сделает шерсть дыбом. Она старалась не смотреть на него: мало ли – вдруг он тогда увидел ее и запомнил…
– Ну что? Готова? Поехали!
Визажистка изогнулась и смахнула последнюю пылинку, осевшую на лике символа нации…
* * *
Митинг бурлил, как шторм на мелководье, – много пены и полная видимость того, что все очень серьезно.
– Вы не передумали? – в последний раз спросил Лео.
– Хотел бы я ответить – «я никогда не передумываю», – сказал профессор. – Уже поздно, Лео. Толк из нашей затеи не выйдет, но зато мы наверняка поднимем порядочный переполох. А это будет как минимум весело. Напоследок не грех и позабавиться!
Лео думал, почему старик говорит «мы», если это была полностью идея Лео, в которую он втянул его.
– Думаю, стоит еще раз позвонить, – сказал Амбуаз. – Ты же знаешь, что у нас всегда последнее слово за лажей. Кто-то забыл, кто-то опоздал, кто-то поленился – и получилось как всегда. То есть ничего не получилось. Вселенная склонна к энтропии, особенно ее бобропольский участок…
Лео снова набрал тот самый номер.
– Бобрый день. Это Дворский. Дворский, говорю! Как это какой? Вы что, уже все забыли? Я на задании! Как это на каком?! Ну да… ну да… Ну вот, наконец-то! Объект здесь. Здесь объект, говорю! Все идет по плану. Да-да, и обязательно личное присутствие сами знаете кого. Да! Жду…
Лео выдохнул и посмотрел на Амбуаза. Тот спокойно кивнул:
– Теперь я.
Достал телефон, новый, навороченный (Лео и не думал, что у него такой), и набрал номер:
– Алло? Телеканал «Бобровести»? Это профессор Амбуаз…
* * *
– Дорогие телезрители! Мы рады приветствовать вас на нашем ток-шоу «Певучие гены»! С вами в прямом эфире ваша Юлася Ресничная! Признаюсь вам, я немного волнуюсь. Еще бы – ведь сегодня у нас такой особенный вечер! Я не помню, чтобы в нашей студии собиралось столько первых лиц и… Извините, я, может быть, буду немножко сбиваться и волноваться, а вы меня простите, ладно? Но начнется наш вечер не с них, а с нашей молодой прекрасной звездочки и солнышка, и… которое уже потрясло своими не по-детски глубокими стихами весь интернет и, кажется, сегодня хочет сделать это еще раз! Простите, я так волнуюсь… потому что ведь у нас всегда дорога молодежи и… молодежью – победим! Итак, Алиса Норская-а-а! Встречаем!
Вышла бархатная кукла с шелковыми локонами и румянцем, как с мороза. У куклы был почему-то колючий взгляд.
– Привет, Алиса! Расскажи нам, что ты чувствуешь в этот момент, когда на тебя смотрит вся страна и всем не терпится услышать твои новые замечательные стихи…
– Я чувствую желание прочитать свои новые стихи, – сказала кукла хриплым басом.
– Оу!.. Оу!.. Это было бы просто чудесно… знаешь, я хорошо понимаю тебя, потому что, конечно же, мы все так волнуемся и… Дорогие телезрители, сейчас, вот прямо сейчас Алиса прочитает всем нам… Пожалуйста, Алиса!
Кукла вдруг жалобно улыбнулась, прищурилась, куснула губу – и начала:
Вы ждали от меня слов, которыми
Стрелять можно, как огнем, в людей,
Обтяпывая делишки темные
За ширмой лжи и святых идей.
Вы ждали от меня зла, которое
Посеет страх и пожнет войну,
А вы набьете карманы полные,
Сожрав, как тигры, мою страну.
Но я не дам на потеху жуликам
Играть в войнушки живою мной.
И стану черной дырой от бублика,
Убитой выдуманной войной…
Вначале она читала все тем же хриплым басом, но с каждой строкой ее голос карабкался выше, освобождаясь от хрипа, как от скорлупы.
Пылкая улыбка Юласи Ресничной погасла. Потом лицо ее растеклось жалобной гримасой, говорившей – «я не виновата…». Загудели голоса, замелькали лица; кто-то крикнул: «…крофон!» – картинка съехала влево, зацепив перекошенный рот Верховного, замельтешила ногами, плечами, потолком и пропала.
Зиял пустой, как дырка, экран.
Через пять секунд он взорвался кислотным калейдоскопом: «Горячие скидки для горячих парней! Чувак, не тупи – беги и купи!»
* * *
– Мы ведем наш репортаж с Торфяного сквера, где проходит запланированный митинг сторонников дебобризации. Главной его новостью стало участие в нем известного ученого, профессора Амбуаза, который сообщил о своем намерении сделать важное заявление. Политические симпатии профессора Амбуаза…
– Отсутствуют, – раздался голос за кадром.
Камера развернулась, впустив в себя дирижаблеобразную фигуру с транспарантом на груди – «Меня сюда привели, чтобы заложить».
Рядом с профессором стоял бледный парень с другим транспарантом – «Я заложил своего учителя».
– …У меня много политических антипатий. А слово «симпатия» с политикой, как по мне, вообще не сочетается.
– Профессор, какое заявление вы хотели сделать?
– Я его уже сделал. – Бородач показал на свой транспарант. – А этот молодой человек расскажет что и как…
– Я работаю в ФСД, – начал парень. – И вон тот человек сказал, что уволит меня, если я не приведу профессора на митинг…
В камере мелькнула пиджачная фигура, юркнувшая в толпу.
– Вы подтверждаете обвинения, высказанные в ваш адрес? – кричал вдогонку репортер, скользя между плечами и локтями. – Ваше имя, должность? Это ваша инициатива?
Где-то кричали: «Уберите камеру!» Прыгающая картинка наполнилась гулом и выкриками, фигуры людей смазались в кашу, потом экран перекрыли широкие туловища. Все исчезло, словно провалилось в дырку.
Через пару секунд заиграла приятная музыка. Экран расцвел сочными красками весенних джунглей, населенных всякой живностью – макаками, кабанами и попугаями.
* * *
– Ничего, Алиса. Мы же солдаты.
– Солдаты не бывают