Она беременна. Он собирается жениться на ней.
Чёрт.
Руки трясутся. В груди — вакуум. Я хватаю сумку и выхожу, потому что мне надо ехать. Мне нужно держаться, я сильная, я справлюсь. Только внутри, будто после землетрясения, полная разруха.
Глава 16
Поездка на работу отменяется. Еду в больницу к маме. Мне всё равно, если он уволит меня за опоздание. Пусть. В таком состоянии я точно не появлюсь перед ним. Пусть устраивает свою жизнь с беременной невестой, а не лезет с поцелуями ко мне!
Больница встречает меня привычным шумом и запахом лекарств, но всё это давит на меня сильнее обычного. Здание старое, с облупленной штукатуркой, линолеум на полу местами протёрт до дыр, а у дверей виднеются заплатки из кусочков другого покрытия. Голубые двери, перекрашенные, наверное, сотню раз с советских времён, блестят тусклым лаком, под которым всегда скрипит металл петель. Стены и потолки выкрашены в выцветший белый цвет, в некоторых местах видны трещины и следы старой побелки. Всё здесь кричит о том, что время прошло мимо этого места, и тем тяжелее на душе от этой атмосферы заброшенности. И моего бессилия перевести маму в региональный центр.
Я иду по широкому коридору и думаю о том, как моя мама лежит сейчас за этими стенами, в таком беззащитном состоянии. Каждый шаг даётся тяжело.
Мама лежит в отделении интенсивной терапии. У неё хроническое неврологическое заболевание, и в последнее время участились приступы эпилепсии. Она принимала лекарства стабильно, я звонила и спрашивала, она всегда отвечала, что всё в порядке. Но этот приступ случился неожиданно — мама упала в обморок во время готовки, и весь кипяток из кастрюли вылился на неё.
Когда мне позвонили и рассказали, в каком состоянии её нашли, я чуть с ума не сошла от беспокойства и сразу вылетела домой первым рейсом. Врачи потом объяснили, что из-за приступа она не сразу смогла снять с себя одежду, поэтому ожог получился глубоким, а волдыри, которые образовались, лопнули, когда хирурги снимали ткань.
Боли были настолько сильные и поражено такое большое количество кожного покрова, что маму ввели в искусственную кому. Сказали, что продержат в таком состоянии ещё недели две, пока кожа хоть немного не затянется.
Перед тем как зайти к ней, я сначала подхожу к дежурному врачу, чтобы узнать, как она.
— Стабильно тяжело, — говорит он серьёзно. — Но положительная динамика наблюдается. Всё будет хорошо, новая кожа постепенно образуется, мы используем хорошие проверенные средства. Думаю, через неделю или две выведем её из комы, сможете забрать домой и продолжите уход и перевязки.
— Спасибо, доктор, — мой голос звучит тише, чем хотелось бы. — А можно к ней?
— Да, но подождите пока у палаты, медсестра вас впустит.
— Хорошо, спасибо.
Я сажусь на жёсткий стул в коридоре, в ожидании разрешения войти в палату. Пластиковая поверхность неприятно холодит спину, в нос бьёт запах хлорки. Слышу где-то вдали крики санитаров и звуки каталки по полу.
Внезапно приходит сообщение от технолога с работы. Он спрашивает, смогу ли я сегодня прийти на час раньше: пришёл новый заказ на разработку детской шапки, нужно срочно начать составление программы.
Я смотрю на экран телефона и понимаю, что не в состоянии сейчас обсуждать работу. Хоть мне и интересно, что за новая модель и какой узор придётся прорабатывать, решительно набираю ответ: «Раньше точно не приду, даже опоздаю, наверное. Пришла проведать маму в больницу».
Секунда, и приходит ответ: «Что случилось?»
Отвечаю, что мама в интенсивной терапии. Что я не могу просто так уйти, пока не увижу её. Что я должна быть здесь.
Ответ короткий: «Понимаю. Скорейшего выздоровления твоей матери. Жду тебя».
Я смотрю на экран телефона и чувствую, как ком в горле становится ещё тяжелее. Сегодня я не хочу думать о фабрике, о том, что ждёт меня завтра. Я не хочу думать о Валентине Аркадьевне и её словах, которые звучат в голове как приговор: «Она беременна. Он женится. Ты — тень из прошлого».
Слёзы наворачиваются на глаза, но я стираю их ладонью. Не сейчас. Сейчас я должна войти в эту палату и быть сильной ради мамы. Даже если она спит и ничего не слышит.
Я поднимаюсь и иду к двери. Я уже спокойно могу смотреть на маму. За эти две недели, что я тут, я привыкла к ее внешнему виду, но сердце до сих пор ноет оттого, что ей пришлось пережить такой кошмар и боль. Медсестра открывает дверь, кивает мне, и я вхожу в палату, где моя мама лежит неподвижно, с повязками на теле и лице, а рядом мерцает монитор, фиксирующий её дыхание и сердцебиение.
Я подхожу ближе и беру её за руку. Она теплая.
— Мамочка, я рядом, — шепчу. — Ты справишься. Ты сильная. Мы справимся вместе. Извини, что вчера не смогла прийти.
И мне кажется, что её пальцы чуть дрогнули. Или это я просто так хочу думать.
Хоть медсестра и протирает мамины руки и ноги каждый день, делает она это машинально, быстро, без участия — как по конвейеру. Я понимаю, что для неё это рутина, просто работа. Но для меня это святое. Это моя мама.
Поэтому я приношу ей шоколадки, наборы конфет, иногда кладу в карман купюру, чтобы она хотя бы не раздражалась на мои просьбы, не делала это с отвращением. Мне больно смотреть, как к человеку, который был для меня целым миром, относятся с усталой холодностью. Но я ведь понимаю, понимаю… Их зарплата. Их переутомление. Их выгорание…
Сегодня я особенно остро ощущаю это. Я не пришла вчера. Не было ни шоколадки, ни денег, ни моего взгляда через плечо. И я точно знаю: сегодня маму ещё никто не обтирал.
Я достаю мягкое полотенце, опускаю его в тёплую воду, отжимаю. Ткань влажная, теплая на ощупь. Медленно, с трепетом провожу по её руке, по шее. Обхожу осторожно перевязанные участки. Аккуратно — лоб, щеки, пальцы.
— Мам, — шепчу я, будто она слышит. — Всё хорошо. Я с тобой.
Внезапно, словно из-за угла, в голове, как удар током, всплывают её слова. Её. Валентины Аркадьевны: «Ты испорченный товар. У тебя поломанная ДНК. У тебя мать-эпилептичка. Ты родишь больных детей».
Ком в горле. Меня передёргивает. Противно. Даже не от самих слов — от того, что они снова