Я отвожу взгляд от неё, стискиваю зубы. Стараюсь выдохнуть, переключиться.
Вспомни, что мама рассказывала. Не это. Не её. Вспомни свет.
Как она, хрупкая, с тонкими пальцами и добрыми глазами, прижимала руку к животу, когда ждала меня. Как с трепетом вспоминала, что выносить ребёнка было почти невозможным. Что только во время ремиссии, когда болезнь немного отступила, она смогла подарить мне жизнь.
Она говорила: «Мы с папой так хотели тебя… Я знала, что, возможно, ты у нас будешь одна. Единственная. Но ты — наша любовь, Агата».
И я вспоминаю, как соседи качали головами: « Как же это он, такой образованный, перспективный, выбрал её? С её диагнозом? С таким хрупким здоровьем?»
Но папа не слушал никого. Он просто любил её. Бесконечно, упёрто, как умеют только настоящие мужчины. Не выбирал «получше». Он выбрал свою.
Он говорил: «Я её люблю. И не хочу никого другого рядом».
Я — плод этой любви. Не дефектная. Не с изъяном. А рождённая из настоящей, глубокой, безусловной любви.
И вдруг — будто отец рядом — я слышу его голос в голове. Тот вечер на кухне, когда он, уставший после работы, рассказывал мне, что Эрику он не доверяет.
«Он сам-то, может, и не самый плохой, — сказал он тогда. — Но семья у него… Отца жалко. А мать… Я её знал. Такая завистливая, скандальная. Я бы держался от неё подальше».
Я помню это. Помню, как не восприняла всерьёз. Мне казалось, папа просто ревнует, просто беспокоится. Но, чёрт возьми, он ведь тогда всё чувствовал. Видел. Он всегда знал больше, чем говорил.
Слёзы подступают к глазам. Я не могу их больше сдерживать. И всё же, чтобы не расплакаться в голос, я просто тихо сжимаю мамины пальцы и шепчу:
— Мам… Сегодня ко мне приходила Валентина Аркадьевна.
Горькая усмешка появляется на губах сама собой.
— Представляешь, она приехала на белой машине со стразами. Как будто на свадьбу собралась. А за рулём — та самая… Адриана. Беременная. Как она утверждает. От Эрика.
Молчу. Прислушиваюсь к биению своего сердца. Слышу, как гудит прибор. В палате всё так же тихо, будто мир затаил дыхание вместе со мной.
— Знаешь, мам… — говорю почти шепотом. — Я слушала её, смотрела на эту женщину, которая когда-то… ударила меня так, что я в больницу попала. А сейчас она стоит передо мной, орёт, бросает грязь, врёт в глаза — и я не чувствую ничего. Ни боли. Ни страха. Ни злости. Только… пустоту.
Пауза.
— И это хорошо, мам. Правда. Это… облегчение. Я смотрю на неё — и впервые в жизни понимаю, что я от них свободна.
Мама молчит. Её глаза по-прежнему закрыты, дыхание ровное, почти неслышное. Но мне становится чуть легче.
Я беру полотенце, снова опускаю его в воду, осторожно протираю мамины руки.
— Ты была сильной, мам. Ты прошла через всё. И я пройду. Я тоже смогу. Только очнись… пожалуйста. Я очень тебя прошу. Без тебя я не выдержу.
Вода в тазике уже чуть остыла. Я достаю чистое сухое полотенце и накрываю мамины руки, сажусь рядом на табурет и впервые за долгое время позволяю себе просто… поплакать…
Глава 17
— Мам, — шепчу, почти теряя голос от слёз. — А ведь я даже тебе не рассказывала, что тогда произошло… Ты тогда ухаживала за папой после его первого инсульта, как я могла тебе рассказать о том, как со мной поступила Валентина Аркадьевна? Я боялась, что и у тебя здоровье пошатнется от волнения. Я уехала в такую даль от дома с этой женщиной, желая заработать хоть немного денег и для вас с отцом. Как он заболел, стало сразу трудно финансово, а траты увеличились в разы. Но вместо этого я стала бы бременем для тебя. Поэтому… — я всхлипываю и на мгновение задерживаю дыхание, чтобы не захлебнуться в собственной боли. — Поэтому я пыталась справиться сама. Я была восемнадцатилетней дурочкой, глупой, самонадеянной… Я думала, смогу всё решить. Думала, пройдёт. Что Эрик сам приедет за мной. Что мы с ним справимся. Что всё как-то выровняется…
Смотрю в одну точку, вспоминая моменты из жизни…
— Но всё вышло не так. Я поздно вернулась домой, слишком поздно. И теперь он утверждает, будто я его бросила. Изменила ему. Осталась в Тюмени ради другого мужчины. Но, мам… Это неправда. Это всё — ложь, в которую его заставила поверить его мать.
Беру паузу.
— Она… она обманщица, — замираю, впервые говоря вслух то, что думаю, и губы мои дрожат. — Она ведь действительно страшная женщина, мам. Не внешне — внутри. Холодная, расчётливая, такая… беспощадная. Ей всё равно, чьи жизни рушить, лишь бы добиться своего. И я… я поверила ей. Как же была я наивна. Думала, что она приняла меня как жену Эрика. А она просто играла, смотрела, как я доверчиво воспринимаю все, что она говорит, и тем временем плела свои интриги.
Меня охватывает дрожь. Воспоминания накрывают с головой, как лавина. Мне кажется, я уже всё это пережила, но нет — в груди снова пульсирует та же боль от несправедливости. От ее ужасного отношения ко мне.
— Мам… — голос становится тише. — Эрик меня поцеловал. Вчера. У Лариски дома, когда мы собрались все вместе. И на одну секунду… нет, на мгновенье, я почувствовала то же, что тогда. Любовь. Настоящую. Живую. Ту самую, которой болела раньше. К нему.
Задумываюсь.
— Но я не могу… не могу снова нырнуть в это безумие. Он никогда не откажется от своей матери. А я с этой женщиной не смогу быть рядом. Никогда. Она не примет меня, я знаю.
И я не выдержу второго круга ада. Я не смогу больше ей улыбаться и делать все, что она говорит. Мам… Пожалуйста, поправляйся. Нам надо уехать. Подальше. Туда, где я смогу дышать, а ты — восстановиться. Потому что видеть его каждый день… особенно с этой девушкой, которая носит его ребёнка, я не могу. К тому же у них скоро свадьба…
Стук двери. Громкий. Грубый. Как выстрел.
Я вздрагиваю и оборачиваюсь — на пороге палаты стоит он. Эрик.
Лицо его перекошено эмоциями. Злость, растерянность, обида, тревога — всё сразу. Он смотрит на