Марика останавливает мать, кладёт ладонь ей на плечо и говорит ровно, как взрослая:
— Мама, успокойся. Хватит. Ты больше не диктуешь, как жить нам и ему.
— Вы мои дети! Вы обязаны меня слушать! Я вас родила. Если бы не я у вас бы не было этой беззаботной жизни!
Но девочки не поддаются и не слушаются ее. Они твёрдо стоят на своем, общими усилиями, выводят мать из столовой, сопровождая её до порога и закрывая за ней дверь. Я смотрю на них и понимаю: они выросли. Они уже не те маленькие тираны, под которыми я сгибалась. Они — встали против нее, и стали моими союзниками, и это странно греет.
В коридоре слышны последние проклятия Валентины Аркадьевна, но они не проникают внутрь.
Да, мы никогда с этой женщиной не подружимся.
Сердце гудит от адреналина, ладони дрожат. Эта женщина — как заноза в любой мой день. Она умеет ломать настрой одним лишь голосом.
Изольда, вся такая тонкая и напряжённая, чуть защурив нос, бросает на меня взгляд, и в нём — извинение. Мой рот сам по себе кривится; я не знаю, что делать — принять, отвергнуть, плюнуть в ответ. Они вывели мать из дома, и я благодарна им за это.
Я падаю обратно на стул, и мир вокруг как будто на мгновение замирает: часы тикают, где-то вдалеке лай собаки, и всё это — фон моей новой жизни.
Глава 45
Через мгновение за воротами слышится шум машины. Сердце непроизвольно подскакивает: возвращаются они.
Двое суток пустоты тянулись как вечность, и теперь в моём горле собирается странный коктейль — облегчение с примесью тревоги.
Дверь распахивается, и в комнату заходят Эрик и Тимур. Они идут спокойно, но в их шагах видно напряжение: у Тимура уголки рта опущены, лицо напряжено; у Эрика — взгляд влажный и сжатый, как у человека, которому только что сообщили плохую новость, но он решил проглотить её и не выдавать.
Он замедляет шаг, когда его глаза находят меня, на лице вспыхивает что-то тёплое и странное, словно солнце продирается сквозь тучи. Он замирает в двух шагах от меня, бросает взгляд на пустую тарелку на столе, затем — на следы борьбы у порога, и его взгляд на мгновение замер на дверном проёме, где стоят Марика и Изольда. Цвет с лица уходит. Эрик быстро подходит ко мне и, не сдерживаясь, обнимает. Его рука — крепкая, тёплая — прижимает меня к себе, и я ощущаю, как усталость из тела уходит, утекает в это прикосновение.
— Ты в порядке? — шепчет он мне, губы у моего уха, и в его голосе не прячется ни грамма лжи, а слышно только волнение.
Я прижимаюсь к нему и отвечаю — горько и прямо:
— Мама твоя пришла. Снова устроила скандал. Говорит, что ты заблокировал ей карты, и естественно, виновата в этом я.
Эрик отстраняется, и в его лице читается удивлённое, резкое огрубение; лоб хмурится, глаза становятся острыми, как лезвие.
— Прости, — вырывается у него. — Опять я не смог тебя защитить.
Я нервно смеюсь — тихо и горько.
— Всё в порядке. Я знаю ход её мыслей — во всём виновата всегда я. Кстати, я написала программы, жила у компьютера эти два дня, но справилась.
Он затягивает меня в себя снова и целует в лоб.
— Я так рад, что ты здесь.
Тимур тем временем подошёл к окну, задержался взглядом на пустом дворе, вернулся, снял пальто и, не отрываясь, произнёс:
— Князева взяли с поличным. Эрик передал ему конверт с деньгами, оперативники зафиксировали передачу и ворвались в кабинет. При задержании выяснилось, что у депутата в кармане был пистолет — и он выстрелил в Эрика.
Я смотрю на Эрика в шоке, но он одно движение отмахивается, будто ничего не произошло:
— Небольшая царапина, — говорит он тихо. — Промахнулся. Не переживай. Меня подлатали в больнице. Больше времени заняла дача показаний в полиции — вот и задержались.
В его тоне слышится хладнокровие, но в глазах — остатки боли и раздражения. Он поворачивается к сестрам с ноткой упрёка и недоумения:
— Но мне вот интересно — кто позволил маме войти? — в голосе слышится стальной оттенок. — Я жёстко приказал охране держать её подальше от Агаты, пока меня не будет.
Марика объясняет быстро, немного смущаясь:
— Я просила охрану впустить. Она сказала, что срочно нужно поговорить. Мы думали, что это семейный разговор. Никто не ожидал, что всё так разгорится.
Эрик поворачивается ко мне. Его взгляд снова меняется — теперь в нём слышится смесь вины и решимости.
— Я отключил ей карты, — говорит он спокойно. — Не для того, чтобы унизить. Чтобы она не могла разъезжать и устраивать провокации. Послушай меня, пожалуйста, — он берёт мою руку и смотрит в глаза, — я не знал, что дойдёт до такого. Если б знал — поставил бы охрану ещё и в доме. Я должен был защитить.
В его голосе чувствуется искренность, и она разъедает мою злобу. Но где-то глубоко внутри вспыхивает новая обида:
— Почему не звонил? — спрашиваю, и в голосе — не просьба, а укол, который не отпускает.
Эрик закрывает глаза на долю секунды, и в его лице — смятение, усталость:
— Я пытался, — отвечает он тихо. — Но мне не давали возможности. Сначала — больница, потом — полиция. Дело вышло на столичные структуры. Думаю, Князев надолго останется на зоне.
Тимур откашливается:
— Мы отделались лёгким испугом, — говорит он, и в этом «лёгком» слышится напряжение, — но мне нужна ещё одна просьба, Агата. Эрику нужно делать перевязки два раза в день. Ты сможешь остаться в доме — на время — и помогать?
Я отдергиваю руку. В горле — протест, резкий, почти болезненный. Но в словах Тимура слышится трезвость: если Эрик в опасности, рядом должен быть тот, кто может оперативно помочь.
— Почему именно я? — спрашиваю ровно. — Попроси его сестер.
Тимур смотрит на меня прямо, без эмоций, но с железной логикой:
— Потому что ты — та, кто ему дорога. Ему сейчас нужно не только заживление раны на коже, ему нужна твоя рука, твоё спокойствие. Ты — тот якорь, который его удержит.
Эрик в один шаг вновь приближается, снова берёт мою