Поднимаю глаза. Замечаю его. Узнаю моментально! Походка достаточно скована. Волосы тёмного цвета. Курчавые, как у меня. Диоптрии в тонкой оправе добавляют ему элегантности. Как и рубашка, в которую он нарядился. Для встречи со мной.
Не вставая, машу ему. Немов кивает, увидев. Снимает очки. Торопливо подходит. Он выше меня. Ненамного, но выше! Констатирую это, когда вынуждает подняться. Стоит и глядит на меня. Ждёт, что подам ему руку? Едва ли такое уместно сейчас.
— Можете бить, я готов! — говорит, закрывает глаза. Подставляет лицо для удара.
— Э… Бить? — негодующе хмурюсь.
— Да, я предвидел, потому отпросился на завтра с работы, — кивает, открыв один глаз, — Думаю, с фингалом мне появляться перед студентами будет не комильфо.
Солнце, пытаясь проникнуть под тень живописного клёна, шевелит листву ветерком…
— Комильфо, — говорю я задумчиво, — Есть такие конфеты.
— Что… простите? — теряется он.
— Почему вы считаете, что я должен вас бить? — возвращаюсь я к теме.
Он пожимает плечами:
— Ну, вы же отец! Я бы поступил именно так.
— Вы любите бить по лицу? — усмехаюсь.
— Что? Люблю? Нет! — возражает филолог, — Никогда в жизни не делал этого. И, надеюсь, что не предвидится.
Я, невзирая на сцену, сажусь на согретый мною стул. Смотрю на него снизу вверх. И что-то знакомое теплится в памяти… Богачёв, Никита Георгиевич. Он сидит за столом, я стою. Он — хозяин, я — раб! Он щёлкнет пальцем, и я полечу, как букашка, по жизни…
— Я хотел пообщаться, узнать вас получше, — пытаюсь быть вежливым, и добавляю, подумав, — Понять, с кем встречается дочь.
Он всё же решается сесть. И теперь мы на равных. Глядим друг на друга, сквозь стёкла его вновь надетых очков.
— Что ж, благодарен вам! — отзывается Немов.
Я знаю всё про него, но решаю спросить:
— Итак, вы преподаватель в её институте. Живёте один?
Он кивает. Заметно, как сильно волнуется. По тому, как избыточно часто поправляет очки на носу. Он красив по-мужски. Наверное. Я в мужиках не особо силён! Он высок и опрятен. Лёгкий контур щетины на бледном лице…
Вспоминаю минувшую ночь. Виталину. Как она упрекала меня в промежутках любовных утех:
— Ты колючий! Ну, Кось! Прекрати! — когда щекотал её шею, животик с «весёленьким шрамом». Когда так неспешно любил…
— Я разведён, — произносит Борис Давыдович. Так зовут его.
Вдруг понимаю… «Н.Б.», — это подпись на той самой открытке с Майкиного дня рождения. НБ — это Немов Борис! Не Никита…
Тем временем Немов продолжает меня посвящать в перипетии своей личной жизни:
— Жена увезла мою дочь за границу. Теперь мы с ней видимся редко. В лучшем случае, раз в год. Так что я отдаю себя работе.
— Почему она? — задаю я короткий вопрос.
— Что? — прерывается он, и вновь поправляет очки.
— Почему Майя? — формулирую мысль, — Или это не первый раз, когда вы совмещаете работу и личную жизнь.
Сейчас я похож на Пескова, из соцотдела. Может быть, применить к нему тактику анкетирования: «Отвечайте только да, или нет». Но мне нужно услышать как можно больше о том, почему?
— Что? — Немов снова терзает очки, — Нет! Смею заверить вас, в первый! Я и сам, признаться, был в шоке. Просто накрыло. Понимаете? Даже не знаю, как это сказать. Ведь я же не мальчик! Мне уже сорок семь, недавно исполнилось. А тогда было сорок пять, когда я впервые увидел её…
Эта длинная речь обессилила его настолько, что профессор снимает очки, протирает ладонью лицо, будто хочет утешить себя. И опять надевает их на нос.
— Продолжайте, — бросаю. И жду.
Он вздыхает, глядит на столешницу, словно там перед ним открываются кадры из жизни:
— Увидел и сразу… влюбился. Но! Вы поймите, я же не сразу вот так взял и в лоб сообщил. Я долго думал, боялся, отвергнет, — он усмехается с горечью, — Я — взрослый дядя, профессор. Старик! Для неё. А она… Майя, она — просто уникум!
Странную смесь ощущений рождает подобная фраза. Смущение, стыд и… отцовскую гордость. Хочется выдать что-нибудь вроде: «Да, моя дочь!». И одновременно хочется опровергнуть.
— В каком смысле слова? — решаю спросить.
— Во всех! — открывает глаза широко, — Вы знаете, она книгу пишет?
Я удивлённо смотрю на него:
— Да что вы? Не знал.
Немов кусает губу, выпускает её изо рта, облизнув:
— Майя, она очень скрытная. Всё, что касается творчества, прячет. Даже мне не даёт почитать. Но я выкрал!
Лицо его вмиг оживает, становится каким-то по-мальчишески дерзким, насмешливым.
— Что выкрали? — непонимающе хмурю я брови.
— Рукопись выкрал! — парирует он, — Рассказы. Там сборник рассказов. Фантастика, фэнтези. Нечто такое… Меня унесло! У неё, понимаете, видение, тонкость сознания, язык, столь живой, многообразный. Я на своём веку столько книг прочитал, что не счесть! Знаю, о чём говорю.
Я пытаюсь припомнить, говорила мне Майя о чём-нибудь, вроде этого. Пишет книгу? Обидно даже. А ведь я раньше читал всё, что она писала. Все статьи, сочинения, даже частушки для детского конкурса! А когда перестал? Когда доченька выросла…
— Вы ей об этом сказали? — пытаюсь отвлечься, — Ну, что прочитали и что вам понравилось.
— Нет, что вы! — смеётся Борис, — Она же немедленно бросит!
— Почему? — удивляюсь.
Он смущается, рука машинально трогает дужку очков. Поправляет её:
— Ну, я как бы её замарал своим вниманием. Нельзя демонстрировать текст никому, пока он не дописан. Это Майкина убеждённость. Одна из её убеждённостей.
Поразительно! Чувство, что мы говорим не о Майе. О какой-то другой Майе. Которую я знаю хуже, чем он.
— Возможно, и мне посчастливится когда-нибудь его прочитать, — отвечаю, и чувствую… ревность.
— Это уж, как Майя сочтёт. Я же со своей стороны буду настаивать, чтобы она отдала эту рукопись в издательство. Но только Майе решать! Относительно творчества. Как и относительно всего, что касается нас.
Сказав это «нас», замолкает. Опять начинает «жевать» свою нижнюю губу. Та изрядно обкусана. Да, уж! Нас. Есть они, и есть я. И я уже, как бы, отдельно от Майи. Как давно я отдельно? Сначала её блудный папа решил объявиться. Теперь этот Немов Борис…
— Вы так говорите, как будто для вас отношения с Майей — всего лишь приятная мелочь, — цежу. И жалею теперь, что не врезал.
— Нет! Что вы! — спешит разуверить, — Я просто… Я просто очень боюсь. Понимаю, что это случится. И очень боюсь. И готовлюсь.
— К чему? — говорю.
В голове, словно вспышка, «невинная» мысль. Неужели