— Тебе-то что? — раздражается Вита. И вправду, спала…
— А мне что? Действительно? Я просто хочу знать, какой промежуток был между нами двумя? Или тебе вообще всё равно, с кем из нас трахаться?
— Какой же ты мерзкий! — она выдыхает с презрением.
— Я мерзкий? — шепчу, — Да это ты просто ш…
Щелчок, мой язык замирает. Не успев досказать. Донести эту мысль. Но уже слишком поздно. Всего одной буквы достаточно, чтобы понять.
— Ну-ну, договаривай! — глумится Виталя.
А я не поддамся. Не сдамся. Возьму и скажу:
— Ты как была ею, так и осталась.
Виталя молчит. Опускается в «кокон». И опять, отвернувшись спиной, принимается «спать».
Через пару минут накрывает раскаяние:
— Вит? Ну, Вит? Ну, прости! Я просто. Мне больно. Я не могу… так. Боже! Ммммм, — стон выражает моё несогласие, проигрыш. Я проиграл! Проиграл! Даже слов не осталось.
Сбоку доносится всхлип. Я буквально готов придушить себя этой подушкой. Я не должен был так говорить!
— Вит! Ну, Вит? Ну, прости, слышишь? Я не специально, — пытаюсь коснуться плеча, что торчит из-под ткани, — Я так не думаю. Просто сказал на эмоциях.
— Ненавижу тебя, — произносит она.
И рука замирает в моменте. Я сжимаю ладонь, прижимаю к груди. Где так истово бьётся разбитое сердце.
— Ты всё врёшь, — говорю, — И про то, что спала. И про то, что ненавидишь. Скажи! Ведь врёшь, да?
Молчит.
— Виталин, ты специально мне делаешь больно, да? Чтобы меня наказать, — добиваюсь ответа.
Она усмехается:
— Наказывают детей. А с мужчинами расстаются.
Из меня опять льются вопросы. Те, на которые ей отвечать не с руки. Она и не станет на них отвечать:
— А ты рассталась со мной в какой момент? Как только узнала, что твой Богачёв разведён? Наверно, мечтала скорее со мной развестись, чтобы воссоединиться?
Вынув подушку из-под щеки, она накрывается ею.
— Не смей закрываться подушкой! — спешу отобрать.
Получаю подушкой по морде. Сбитый с толку, трясу головой. Придушить бы тебя, грозный Рыжик! Чтобы не рыпалась. Чтобы никому не досталась…
Встав с кровати, как вырвавшись, Витка дышит надсадно, берёт одеяло в комок. Оставляя меня полуголым, в трусах. Я чувствую себя, в таком положении, как-то неловко. Надо же! А раньше я мог щеголять без трусов.
— Ты куда? — говорю.
— Ухожу! Я не могу спать с тобой, — отвечает Виталя. Берёт с пола подушку, которой хотела прикончить меня.
— А с ним, значит, можешь? — шепчу.
— Оооо! — выдыхает она, разбросав по лицу свои рыжие пряди.
Я поднимаюсь. Беру свои шорты со стула:
— Хорошо, я уйду. Оставайся!
Она замирает с постельным в руках:
— И где ты будешь спать?
— А я вообще спать не буду, — бросаю вполголоса, — Я в последнее время не сплю.
Ни вопросов о том, «почему я не сплю?». Ни попыток со мной помириться. Ей всё равно! Это стоит признать. И признаться себе, что всё кончено. Вита уже не моя. Не моя…
А на улице белая ночь. И светло, будто в раннюю зорьку. Также холодно, как на заре. Я жалею, что вышел в одних только шортах и майке. Накинув забытую мамой ажурную шаль, я залажу с ногами на лавку в беседке. Достаю из кармана Петра.
«Спала», — сигаретой хочу потушить негасимый пожар у себя в голове, и в груди, и… повсюду. Спала. Она правда, спала? Или врёт? Где она — настоящая? Я перестал её видеть и чувствовать рядом. Как будто она — не она…
— Что? Не спится? — доносится сбоку.
В беседку заходит, скрипя половицами, папа, одетый в спортивный костюм.
— Неа, — верчу головой.
Он садится и тянется к пачке:
— Возьму?
— Да, конечно, — бросаю, — Только это… Маме не говори, что курю. Расстроится.
Отец усмехается:
— Ладно.
Мы курим молча. И я благодарен ему за отсутствие всяких вопросов. Наподобие: «Почему не спится?», «Чего такой грустный?». Сейчас не хочу ему врать. А придётся!
— Знаешь, — вздыхает отец, продолжая задумчиво мять сигарету, — Когда я работал на комбинате. Была одна женщина. Я провожал её несколько раз. Тогда мне как раз было лет сорок шесть, как тебе. Ну, в общем! Такая, совсем не похожая на Веронику. Другая! Как бы это сказать? Я-то в общем, до мамы твоей никого не имел. Ну, имел! В плане сексу. А так, для души, никого. А тут эта девушка, женщина. Юная, как для меня. Лет тридцать ей было. Вот я и запал на неё, как сейчас говорят.
Ошарашенный этим сижу. Благодарен судьбе, что сел задом к нему. Что в зубах сигарета…
— И что? Изменил? — говорю. А по коже мурашки от этой доселе неслыханной правды.
— Неееет! — отвечает отец, — Погулял пару раз, проводил до дому. Даже разок целовал её в щёку. Она приглашала зайти. Разведённой была, да с ребёнком. Мне жаль было её, и мальчишку. Расти без отца, — он выдыхает, добавив, — Не зашёл. За черту.
Я пытаюсь представить себе эту женщину. Папу, таким же, как я. Сорок шесть. Сорок шесть — это, к слову, почти пятьдесят! Половина жизни, которую я посвятил Виталине, уже позади. Впереди — неизвестность…
— Виноватился сильно потом, — продолжает отец откровенничать, — Было так перед матерью стыдно! Ну, что соврал, что подумал об этом. А подумал — уже изменил!
«А подумал — уже изменил», — эту фразу мне стоит запомнить. Жаль, что Вита не слышит. Подумал — уже изменил! А она? Сколько раз изменяла?
— И к чему ты об этом сейчас? — уточняю. Уж не меня ли он заподозрил в измене?
— Я к тому, что семья — это самое ценное, — выдувает табачные струи отец, — Не ты ли сегодня сказал этот тост? Хороший тост, правильный.
— Пап, я не…, - начинаю в своё оправдание.
— Я знаю, ты не! — прерывает отец, — Я и не думаю, что ты даже в мыслях допустишь такое. Ты честный, ты преданный. Лучше меня.
Мне становится стыдно:
— Не лучше, не лучше.
— Сын, ты прости её, — папа вздыхает.
— Кого? — удивляюсь.
— Виталинку прости! — добавляет отец, — Она — баба хорошая. Глупая, как и все бабы! Если чё сделать удумала, ты не серчай. Если скажет чего, это ж она от любви, не от злобы.
— От любви, — повторяю. Уж как бы я хотел верить в это…
— Мы вон с мамкой твоей так ругались, — смеётся, припомнив, — Чуть-чуть до развода не дошли, было время. А сейчас… Я думаю, бог уберёг! Как бы я без неё? Даже представить себе не могу. Мы же с ней — одно целое.
— Так