Рэм взял три первые попавшиеся пачки. Сунул в карман. Вышел из кабинета. Его начинало потряхивать, значит, времени оставалось немного. Как раз чтобы выйти из родительской спальни, пробежать по коридору, захлопнуть за собой дверь и понестись вниз по лестнице, путаясь в ногах, задыхаясь на ходу от невозможности протолкнуть воздух в развороченную грудь.
Он спрятался за углом дома, когда к подъезду подкатил пазик скорой. Трое врачей деловито выбрались из машины и зашли в подъезд – на автомате Рэм успел подсунуть под дверь кирпич, чтобы не захлопнулась.
Его рвало, пока врачи снова не появились на улице. Двое осторожно держали носилки, третий бежал открывать им заднюю дверь пазика. Рвало желчью, горечью. Выворачивало наизнанку, выкручивало, перемалывало. Рэм бы закричал во всю силу легких, но горло перехватило. Он давился, сплевывал, но бесшумно, будто в немом кино.
Никто его не заметил. Ночь выдалась пасмурной, фонарь слеповато помаргивал, соседи спали. Плечистый фельдшер по сторонам тоже не смотрел. Он крикнул шоферу, мол, гони в третью, эта живая еще. А сам начал отзваниваться ментам.
– У нас труп. Мужчина, лет сорока пяти, открытая черепно-мозговая. Углом стула в лоб прилетело, короче. А бабу его просто в фарш расколошматили. Что? Живая пока. Не факт, что довезем. Ага… Короче, гоните, я вас тут подожду.
Рэм понял только одно. Мама жива. Пока еще жива. А сюда уже едут менты. В кармане горели три аккуратные пачки по сто тысяч. До того как потревоженные в ночи соседи пойдут понятыми и вспомнят, что у них (милейшая пара, царство небесное, такие молодые, жить и жить еще) был сын (вот он шпана, конечно, давно его не видать было, сторчался небось), нужно успеть вручить одну из пачек Толику, а другую – бабке, чтобы было ей на хлеб, масло и тушенку. На хорошую тушенку быстро найдется новый кот.
Рэм обогнул дом и вышел к дороге, махнул рукой, тут же поймал машину.
– Куда тебе? – обросший курчавыми волосами парень смотрел на него через мутное зеркальце.
– В Клин.
– Не-е-е… Далеко. Не поеду.
– Три тысячи дам, поедешь?
Парень сверкнул белоснежными зубами:
– Везучий ты сегодня, мне в ту сторону все равно. Поеду.
Если бы в Рэме оставалось еще хоть немного сил, он бы расхохотался в ответ. И хохотал бы, пока сердце не остановится. Но сил не было. На их место пришла бесконечная тьма. Она принесла с собой сон, отчаянно похожий на смерть. Рэму хватило этого, чтобы не сойти с ума. Он и правда оказался везучим.
* * *
Его разбудил водитель. Окликнул, не оборачиваясь:
– Приехали, выходи.
Не соврал, точно приехали. Дом тонул в темноте. Казалось, что темнотой стали и улица, и город, и весь мир. Одна только лампочка, вспыхнувшая в салоне, разрежала ее, слабо и нехотя, заранее принимая поражение.
Рэм разорвал пластик, обматывающий пачку с отцовскими деньгами. Отсчитал три купюры, протянул водителю. Тот следил за каждым движением Рэма через зеркало, но ничего не сказал. Взял протянутые деньги, кивнул, мол, в расчете, вали.
Просить дважды не пришлось. Рэм выскочил из машины, захлопнул дверь. До покосившейся лавочки у подъезда шел как бухой в дугу. Покачивался, размахивал руками, чтобы не рухнуть. Но шел, просто потому что это было движением, способом отвлечься, сконцентрироваться на чем-то, кроме тонкого оглушительного крика, который зарождался в грудине, прорывался в горло, но застревал там, обметывая язык тошнотворным налетом невыкричанного.
Лавочка скрипнула, когда Рэм упал на нее, покосилась даже, но выстояла – была из крепкой породы тех лавочек, на которых жизнь зачиналась, проводилась и заканчивалась. Руки никак не хотели слушаться. Рэм раз за разом поднимал пудовую кисть, лез ватными пальцами в карман, чтобы нашарить там сигареты, но рука соскальзывала, обвисала.
Рэм не любил курить. Горечь табачного дыма слишком походила на полынную. Сразу начинала кружиться голова. И тошнота подступала к горлу. Но сейчас нужно было действие. Любое. Как способ выбраться из полыни.
Рука наконец попала в карман, сжала гладкое тело сигаретной пачки, пальцы нащупали зажигалку, вытащили добычу на воздух. Бесконечно долго Рэм пытался высечь огонек, еще дольше – поджечь кончик сигареты. Потом втянул в себя оглушительно горький дым, задержал в легких, пропитался им и медленно выдохнул. Голова сразу стала легкой. Пальцы потеплели от близости огня. На одну секунду Рэм даже почувствовал себя хорошо. Но память подсунула ему картинку алых брызг на бежевом фоне стены. Ударила наотмашь, хлестнула по щекам.
Рэм сделал еще один затяг. Сцепил зубы, удерживая в себе дым.
Думать. Нужно думать. Прямо сейчас собрать себя в кулак и думать. Решать. Времени почти нет, а нужно решать. Как передать деньги Лимончику? Прямо сейчас пойти к нему. Объяснить, что завтра может и не наступить? Нет, лучше сунуть молча и уйти. Еще не хватало разрыдаться на глазах бывшего работодателя. Так, хорошо. С этим решили. Дальше. Деньги, которые останутся бабке. Положить под салфетку? Целую пачку нельзя, даже при Сталине пенсия такой не была. Бабка почует неладное, еще к ментам пойдет, вот смеху-то будет. У меня тут бабла на сто кусков, милки. Вы уж помогите старой, найдите, чьи они, а я пойду. Жрать пустой батон, кормить им голубей из окна.
Нет, деньги нужно разделить. Чуток под салфетку. Тысяч двадцать. На первое время ей с головой. А вот остальные нужно, чтобы ей выдавали. Тихонько. Под ту же салфетку. Частями. Но кому довериться? Кто точно придет и положит, ни копейки себе не возьмет? Варя, конечно. Девочка-одуванчик, святая душа. К ней и нужно идти. Она как раз уже вернулась, наверное, от подружки своей. Как ее там? Собачницу эту. Ай, не суть.
Сигарета как раз сотлела до фильтра, обожгла пальцы. Рэм чертыхнулся, выронил, затоптал. Вскочил, пошатнулся слегка. Сначала к Толику, потом к Варе, потом к бабке. Главное, успеть до того, как за ним приедут. Что приедут, Рэм не сомневался, да только хрен им, с оставшейся соткой он может укатить куда угодно. В самое прекрасное далеко из возможных. Нет, конечно. Но до Нижнего точно укатит. Или в Питер. Или в Ярославль. Словом, туда, куда можно добраться на автобусе, не покупая билет по паспорту. Главное, не