К Толику пошел дворами. Почти на ощупь. По памяти перешагивал открытые люки, огибал покосившиеся лавочки, трогал шершавую кору кленов, что росли на плешивых островках зелени. И ни о чем не думал. Только о ночном воздухе, почти не душном, милосердном в дуновениях прохладного ветерка. Только о песке, скрипящем под ботинками. Только о лужах блеклого света редких фонарей. В них Рэм старался не наступать – дурная примета. Подумал так, проглотил смешок, чтобы не разрыдаться.
Подошел к подъезду Лимончика, достал телефон, не глядя в клавиши, набрал что-то. Что – сам не понял. Но телефон пискнул, мол, жди, спускаюсь. Толик вышел минут через пять, лицо опухло еще сильнее, заплыли оба глаза, синева растеклась до самого подбородка. Руку ему Рэм не подал, сразу протянул пачку:
– Сто. Сами разделите.
Толик хмыкнул, обхватил своими толстыми пальцами пакет, потянул на себя. Начал пересчитывать.
Фонарик в телефоне подрагивал в руках. Рэм все пытался успокоить озноб, но тот накрывал волнами. Мелкий и дробящий, потом редкий, но глубокий, до самых костей. Толик поглядывал мельком, но ничего не спрашивал. Считал быстро и умело. Десять, двадцать, сорок, восемьдесят, сто. Отцовская аккуратность не подвела, и на том спасибо тебе, папа. Царствие небесное. Гори синим пламенем там.
– Готово, – удовлетворенно кивнул Толик. – Молодца. На созвоне тогда?
Рэм не ответил, отвел телефон в сторону, чтобы не слепил. Последний мазок света упал на ботинки. Они с Толиком одновременно перевели на них взгляд. Правый разношенный кед промок от крови. Темная алость на пыльной белости. Сразу замутило, тошнота желчно забулькала в горле, в нос ударило травяной горечью. Сука. Сука. Сука.
Толик попятился к подъезду, глянул на Рэма – быстро, почти испуганно, но взял себя в руки. Ухмылка перекосила опухшее лицо.
– Ну, бывай, – бросил сквозь зубы, приложил ключ к домофону и скрылся в прожорливой темноте.
Рэм обтер ботинок об траву, посидел немного на лавочке, покачиваясь, будто убитый самой забористой смесью, а когда встал, то понял, что идти таким к Варе нельзя. Она испугается, заголосит, схватит, повиснет, решит, что его нужно спасать, и не отцепится до утра. Чип и Дейл в одном лице.
Ладно, ничего, деньги можно спрятать у бабки, а Варе накатать прощальную эсэмэс с точным планом выдачи наличности. Сердце, правда, легонько сжалось – не попрощаемся, значит. Ну да, и что теперь? Невелика беда. В масштабах случившихся – царапина. Только мысли всё возвращались и возвращались. Не прицепятся ли к Варьке, стоит только слинять с горизонта? Цынга, например? Или без отмашки Толика не посмеет? А Толик? Вдруг захочет реванша?
Но перед глазами стояло его испуганное опухшее лицо. В дворовых джунглях работал всего один закон – закон сильного. Кровь, запекшаяся на кедах, стольник, завернутый в целлофан, – вот они, главные регалии. Считай, пометил территорию. Толик понял все без слов, объяснять ему нет надобности, правила закодированы в его ДНК, забиты прямо в мозг. Варю он больше не тронет. Можно было порадоваться. Только сдохнуть хотелось сильнее. Под тем самым неизвестным пока мостом, куда стоило поспешить.
Рэм перешел на бег. Обогнул все скамейки и столики, перепрыгнул через люки, споткнулся о край песочницы, но устоял. Короткая июльская ночь и не думала кончаться, когда он вбежал во двор, разбрызгивая под ногами воду, натекшую из ржавой колонки. Вбежал и застыл как вкопанный.
У подъезда, поблескивая то красным, то синим, стояла служебная машина. Белая-белая, холодная на вид. Из распахнутой передней двери виднелись высунутые на асфальт ноги первого полицейского. Оттуда же в воздух поднимался сигаретный дым. У хлипеньких дверей топтался другой – полноватый, с бравыми усами. В одной руке он держал папку с подколотой бумажкой, второй комкал стянутую с головы фуражку. Его толстоватая сутулая спина прикрывала собой кого-то, оставшегося в подъезде. Рэм не мог увидеть знакомую тучную скособоченную фигуру в линялом халате, все эти платки и прозрачные космы, фартук масляный, тапки на босу ногу. Не мог, но увидел.
Все в нем сигнализировало об опасности, все кричало: беги. И Рэм побежал. Через две хилые клумбы, по притоптанной пыли, мимо мерцающей то красным, то синим машины, мимо одного мента и другого, туда, где разевала в немом крике беззубый свой рот бабка. Подскочил, сгреб, прижал, почувствовал, как колыхаются обвисшие складки ее дряблого тела. Стало совсем тошно от их жара и своей вины.
– Тихо, тихо, – бормотал и себя не слышал, так стучала в ушах кровь. – Ба, тихо…
– Мамку тво-о-ою-ю… – всхлипнула она, задрожала сильнее. – Мамку…
С силой оттолкнула Рэма и заковыляла вверх по лестнице, грузная и несчастная, старая и одинокая. Настолько жалкая, что свело зубы.
– Вы Нине Ивановне кем приходитесь? – откашлявшись, спросил полицейский.
– Внуком, – ответил Рэм. – За паспортом сходить?
– Не надо, я тебя и так узнал. Сын, значит.
Посмотрел на Рэма с сочувствием, что никак не вязалось с двором, мигающей машиной и самим Рэмом.
– Рома, значит, – задумчиво проговорил полицейский. – Мужайся, Рома.
Засунул папку под мышку, похлопал Рэма по плечу. Ситуация начинала отдавать сюром.
– К родителям твоим вломились, обокрасть хотели… – Снова закашлялся, помолчал. – Папка твой, значит… Погиб. Мать в реанимации. Такие дела, брат.
И потянул-потянул Рэма к себе, облапил, несвеже дохнул куда-то в шею. Тошнота стала совсем уж невыносимой. Рэм окаменел, лишь бы не вырвало прямо на ментовские ботинки, и заторможенность эта пришлась добросердечному стражу порядка по душе.
– Ты сейчас к бабушке иди, Рома. Женщина пожилая, мало ли что… Да… А завтра звони мне. – Достал из папки бумажку с номером. – Мы уж тебя не бросим, брат.
Развернулся и тяжело зашагал к машине. Заурчал мотор, взвизгнула и затихла сирена. Рэм тихонько отступил к лестнице, но скрыться не удалось.
– Мы эту гниду найдем! – послышалось из отъезжающего окна. – До суда не доживет, сука! – И дал по газам.
Рэм подождал, пока свет фар не растворился в