К двери Рэм шел медленно, останавливаясь, чтобы передохнуть. Его шатало, темнело перед глазами. Больше всего остального хотелось снять чертов кед с выпачканным носком и выбросить в окно. Но босиком далеко не убежишь, а бежать нужно. Как только с отцовского сейфа снимут пальчики и поймут, что у проблемного отпрыска нет никакого алиби, то сукой, которая не доживет до суда, станет Рэм. Вот так поворот, да, гражданин начальник?
В квартире было тихо. Не запертая бабкой дверь жалобно скрипнула, но за порогом не было слышно ни стенаний, ни причитаний. Тишина. Тишайшая. Мертвая. Пахло старой квартирой, немного пылью, сильно лекарствами. Никакой полыни.
Рэм прошел по коридору, замер в дверях бабкиной спальни. Она кулем лежала на кровати, как была, так и рухнула. Даже тапочки не сняла. Из широко раскрытого рта не вырывалось ни звука. Но грудь тяжело поднималась, чтобы опуститься и подняться снова. Бабка спала. Рэм отступил в коридор, подождал, пока бабка вдохнет еще разок, и отвернулся.
Спи. Спи, так тебе легче, да? Вот и спи.
Он зашел к себе, сунул деньги под подушку, схватил рюкзак. Так, что нужно? Пару трусов, носки, футболка. Толстовка с капюшоном, кепка, свитер. Еще одна футболка – серая в ромбик. Пойдет. Паспорт еще, сигареты. Пакет с деньгами на дно, остальное сверху. Готово.
Не оглядываясь, вышел в коридор, по нему – к двери, перешагнул порог, захлопнул за собой. Внутри что-то вспыхнуло, обожгло, но тут же притихло. Вместо этого зло тлело под ребрами, едва давало вдохнуть. Рэм и сам удивился, какой он сволочно-живучий, оказывается. И пошел в сторону станции.
Уже рассветало, до первой электрички оставалось минут сорок. Самое то, чтобы забиться в дальний угол перрона, укрыться толстовкой и немного поспать. Пальцы мерзли, хотя было тепло. Рэм закурил, дым наполнил легкие, голова пьяно закружилась. Мысли стали тяжелыми и вязкими.
Он раньше думал: если горе не убивает сразу, то ослепляет и долго потом звенит в ушах, как крепкая оплеуха. На деле вышло, что горе похоже на ураган. Бушует вокруг, не дает идти, думать, чувствовать, даже двигаться быстро. Оттесняет назад, куда-то вовнутрь, заставляет спрятаться на самом дне сознания, замереть, сонно выпасть из реальности.
Заторможенно билось сердце, медленно текла прохладная кровь по жилам, липкий пот отдавал прокисшим молоком. Полынь даже не соизволила припорошить все травяной своей горечью, полной хоть какого-то смысла.
Ничего сверхъестественного, Ромочка, не надейся даже. Сиди себе на лавке в конце перрона, кутайся в выцветшую толстовку, думай, как тяжело проходит дым через глотку в легкие, если глотку эту пережало от невыносимости того, что придется вынести.
Стремительно рассветало. По дороге за забором станции шумели первые машины. Дворник вышел вымести платформу перед первой электричкой. Высоченный такой мужик с раскосыми глазами и кожей цвета жженого сахара, его широкие плечи еле помещались в форменную жилетку, а метла в ручищах смотрелась палочкой, вот-вот заколдует всех вокруг и взлетит.
Не взлетел. Зыркнул на Рэма неодобрительно, ничего не сказал, прошел мимо. Шарк-шарк по асфальту. Шарк-шарк. От места остановки первого вагона к середине, под мост и к концу последнего. Под мостом он остановился. Застыл как вкопанный у лавочки, скрытой пестрым столбом информации. И почтительно поклонился. До самой земли. Рэм даже глаза протер рукавом, когда дворник так же медленно выпрямил могучую спину, постоял немного и вдруг повернулся к Рэму.
На миг они встретились взглядами. За забором с визгом пронеслось что-то тяжелое, с пронзительной сиреной. Рэм вздрогнул от неожиданности, повернулся на звук.
Этого мгновения хватило, чтобы дворник продолжил свой путь по платформе. Шарк-шарк. Шарк-шарк. От информационного столба уже отделилась фигура и уверенно зашагала к Рэму. Ничего особенного. Какой-то потрепанный жизнью дедок: старая олимпийка, растянутые треники, фуражка с заломанным козырьком сползла с седой макушки на бок, в руках – цветное ведерко. Чем ближе дедок подходил, тем сильнее от него пахло чадом и прогорклым маслом.
Когда дед опустился на лавочку, Рэм понял, что ведерко до краев наполнено жареной курицей – острой и жирной, в хлопьях подгоревшего фритюра. Тошнота поднялась к горлу, в ушах тут же раздался сухой хруст, с которым так легко ломаются любые кости.
В этот же миг запах еды сменился на горький дух полыни. Дед посмотрел на Рэма из-под кустистых бровей. К перрону с шумом подъехала первая электричка.
Третья городская
– Первая небось? – спросил дедок, когда вагон с шумом остановился и распахнул двери.
На перроне было безлюдно. Дворник успел ушаркать внутрь станции, ранних попутчиков не наблюдалось. Только по небу медленно и тягуче ползли кучевые пушистые облака. Собирался утренний дождь. Рэм вскочил на ноги, кивнул дедку и двинулся было к вагону, но что-то схватило его, потащило, потянуло обратно на лавку.
Рука деда вся состояла из сотни старческих пятнышек, темных веснушек, прорезающих желтоватый пергамент кожи. Под отросшими ногтями виднелась грязь пары десятков тяжелых месяцев. А сами пальцы, измазанные в прогорклом жире, цепко держали Рэма за край толстовки.
– Ты чего? – успел он спросить, как в открытый рот хлынуло полынной горечью.
Будто сиганул с разбега в овраг, поросший ее сединой. И остался там прорастать и пропитываться. Только не было кругом ни оврага, ни зелени. Дедок только был и электричка, готовая вот-вот отчалить.
– Первая, говорю? Электричка эта? – переспросил дед, отпустил толстовку, нырнул той же рукой в ведерко и достал румяную куриную ножку.
– Первая, – буркнул Рэм и почти уже развернулся, когда дед поднял на него глаза.
За спиной электричка рывком захлопнула двери, шумно вздохнула и поползла дальше. Механический голос из динамиков попросил не забывать в поездах личные вещи, о бесхозных же предметах без промедления сообщать машинисту электропоезда. На другом конце перрона снова зашаркало, затопталось. И тучи продолжали ползти по небу, и в станционной пристройке жужжал насос. Но ничего из этого больше не существовало. Старик смотрел на Рэма двумя провалами, ведущими в тот самый полынный овраг, куда так отчаянно страшно было падать лицом. Цвет травы, присыпанной пылью. Цвет седины отцветших зарослей. Цвет безнадежной конечности. Но точно не цвет глаз бомжеватого старика на утренней станции.
– Да ты садись, в ногах правды нет, – предложил тот.
Спустя время Рэм думал, что в тот момент еще можно было убежать. Оттолкнуться ногами, бросить тело вперед, разрезать воздух