– Пустят, – пробормотал вполголоса Рэм и тут же отрубился.
Ему ничего не снилось, ничего не виделось и не слышалось. Он просто закрыл глаза, а открыл их на больничной парковке.
– Приехали, – констатировала Сойка. – Полтора часа в пробках убили, быстрее пешком.
Рэм потер лицо, пробуя собраться. Получилось плохо.
– Вода есть?
– Поищи сзади, была, кажется.
Теплая «Фанта» нашлась между сиденьем и дверцей. На вкус она оказалась отвратительной настолько, что Рэм окончательно проснулся.
– Тебе бы умыться. – Сойка смотрела на него через зеркало заднего вида. – На вот, салфеткой хоть оботрись. – Полезла в бардачок, достала упаковку.
Влажная ткань приятно холодила. Даже дышать легче стало.
– И жвачку возьми, только выплюнь на входе. – Сойка окинула его долгим взглядом. – Ладно, сойдет. Кошмар, конечно, но сойдет. Топай. – И улыбнулась легонько.
– Спасибо. – От внезапной приязни защекотало в горле. – Правда, спасибо… Ты – чудо… – Сбился, закашлялся, как дурак, в памяти мелькнули острые позвонки, уходящие за край ремня.
– Ага, хороший я парень Наташка, – хмыкнула Сойка. – Топай, говорю. Я тебя тут ждать буду.
На прощанье жигуль вспыхнул фарами, но Рэм этого уже не заметил. Он шагал по парковке к больничным дверям. С каждым шагом его покидали остатки спокойствия, появившегося было рядом с Сойкой.
Каждый шаг отдавал полынью. Из распахнутых дверей больницы ею не пахло, нет, – несло. Будто там находилось око полынной бури. Будто там, в пропитанных страхом коридорах, она росла особенно буйно и цвела изо всех сил, приветствуя всех, кто пришел сюда со своей болью, чтобы быть вынесенным из дверей к приземистому домику в самом дальнем углу больничного двора. Домику с лаконичной табличкой «Морг».
* * *
В реанимацию Рэма пустили без особых проблем. Он поднялся на третий этаж по лестнице с высокими, отбитыми по краям ступенями, купил в автомате бахилы, натянул, отыскал дверь, ведущую в отделение, нажал кнопку вызова медсестры. К нему вышла грузная женщина с удивительно худым лицом – кожа облепила череп, будто шапочка для душа, а все, что было ниже подбородка, начинало бугриться складками, упругими и многочисленными. Она подняла на Рэма бесконечно усталые глаза:
– Вы к кому?
– К Сидоренко.
– Не положено. – И потянула дверь на себя.
– Я от Зинаиды Олеговны.
Дверь распахнулась.
– Заходите. Левый бокс. – Протянула ему халат и шапочку. – Наденьте только.
Вокруг все было белым. Чуть желтоватым, чуть синеватым, но белым. Белый кафель пола и стен, белые кровати, их странно задранные спинки, их многочисленные рычаги и кнопки. Все эти шнуры, аппараты, тумбочки и столики. Даже нескончаемый писк был белым и холодным. Люди в белом сновали туда-сюда, переговаривались между собой, что-то писали в белых папках, наверное, белыми чернилами, перебирали пузырьки и ампулы в шкафах. Здесь не пахло ни страхом, ни полынью. Равнодушием скорее. Деловитостью. Покорностью белой судьбе.
Мама лежала на дальней койке у окна. Если бы не медсестра, тяжело плетущаяся следом, Рэм бы прошел мимо.
– Вот ваша, – сказала она и тут же развернулась, поспешила по своим делам.
Тело больше походило на мумию из учебника истории за пятый класс. Бинты скрывали лицо – вся левая сторона, от шеи ко лбу, через закрытый плотной повязкой глаз. Маму побрили – Рэм понял это по идеально круглой повязке, перехватывающей голову от лба к затылку. На виске повязка покраснела от крови, пропитавшей бинты. Рэм тут же отвел глаза.
Он смог разглядеть только правую щеку неживого синюшного цвета и дырочки там, где под бинтами оставался перебитый нос. В эти дырочки аккуратно просунули тонкие трубки. Трубки были повсюду. Целым пучком они торчали из катетера под ключицей, уходили под белое покрывало в тело, спрятанное за ним.
Мама дышала сама, тяжело и хрипло, медленно поднималась грудь, опускалась со свистом. Одна рука, загипсованная выше локтя, лежала вдоль тела, вторую отвели в сторону, к ней прицепили датчики. Они мигали и попискивали пронзительно и тревожно.
Все это Рэм успел рассмотреть, пока стоял за два шага до койки, не в силах заставить себя подойти. Мама не выглядела спящей, не выглядела живой. И мамой она не выглядела. Скорее учебным манекеном, попавшим в руки особенно старательным ученикам. Вон сколько бинтов не пожалели, все испробовали, на всем потренировались. Садитесь, четыре. Почему не пять? У вас бинт грязный, на виске, видите? Непорядок.
– Вы к Сидоренко? – спросил кто-то кого-то.
Мама сделала вдох. Покрывало приподнялось. Застыло. Мерно запищали датчики. Мама выдохнула. Покрывало опустилось. Писк. Писк. Писк. Никакого вдоха. Писк. Писк.
– Мама? – не позвал – подумал Рэм, на лбу каплями выступил пот.
Покрывало приподнялось. Датчики продолжили пищать.
– Она тяжелая, но стабильная, – проговорил кто-то, подойдя поближе. – Вы сын?
– Да. – Губы слиплись и потрескались, горло не желало пропускать слова, горело, будто натертое наждачкой.
– Вот, возьмите, тут вещи личные, просили передать родственникам.
Прохладный пластик скользнул в руку. Рэм опустил глаза. В пакете лежали порванная цепочка и крестик – короткая перекладина вымазана в крови.
– Это ее… Она не снимала. Можно… Надеть? – просипел Рэм, обращаясь к невидимому голосу.
– Не положено. В реанимации нельзя. – Кто-то помолчал, добавил вполголоса: – И цепочка порвана.
– Я починю!
Почему-то было очень важно, чтобы крестик оказался у мамы. Рэм не верил в Бога, да и мама верующей не была. Но цепочка всегда висела на шее. А крестик сжимали ее пальцы, когда отец размахнулся для удара. И в полынном небытии, и на самом деле.
– Все равно не разрешат, – вздохнул кто-то. – Ладно, оставьте, я попробую договориться.
Рэм протянул пакет, кто-то забрал его, и стало еще страшнее.
– Вы идите, а то сейчас обход будет, – продолжил кто-то. – Если что… вам позвонят.
От этого «позвонят» захотелось упасть на белоснежный холод кафеля, прижаться к нему лбом и тоненько завыть. Вместо этого Рэм рывком отвернулся от койки и зашагал из бокса к дверям. Кто-то шел следом, от него пахло лекарствами и почему-то вишней. Помог снять халат и шапочку, даже поправил капюшон на толстовке.
Дверь мягко закрылась за спиной. Уже на лестнице Рэм понял, что так и не подошел к койке. Лежащий на ней манекен не имел никакого отношения к маме, но даже ему, наверное, хотелось, чтобы кто-то прикоснулся к его неживому телу. Мертвенно-белому под защитой бинта. Синюшно-неживому без нее.
…Сойка ждала Рэма в машине. Глянула мельком, но ничего не спросила. Выехала с парковки, двинулась по проспекту к дому.
– Варька звонила, – сказала она, притормозив на светофоре. – К тебе пришел кто-то. Мужик какой-то. Сказал, во дворе подождет.
Рэм ее не расслышал, но дернул плечом, мол, понял, хорошо, спасибо, смотри на дорогу,