– Очухался? – спросила она. – Хорошо. Встать сможешь?
Получилось плохо. Голова кружилась так, будто пережила все американские горки мира. Желудок то и дело скручивало, желчь поднималась к горлу. Рэм тяжело сглатывал, но от этого тошнило еще сильнее. Прихожая мирно плыла перед глазами, раскачивалась, как на гигантских качелях. Но цепким у девушки оказался не только взгляд. Она легко подхватила Рэма под мышки, потянула кверху, придала ему вертикальное положение, закинула его руку себе на плечо, перенесла весь его вес на себя и потащила по коридору.
– Отпусти, – прохрипел Рэм, пробуя вырваться. – Я сам.
– Молчи, а? Рухнешь перед ними, скорую бабке придется вызывать.
Рэм подчинился. На заплетающихся ногах доковылял до кухни. Глаза тут же заслезились от яркого света. Пока моргал, пока хватался за косяк двери, пропустил момент, когда Варя вскочила из-за стола и бросилась к нему.
– Ромочка… – всхлипывала она. – Я… я… Рома!
Она была такая мягкая и горячая, что стало совсем уж нечем дышать. Чтобы не упасть, Рэм обхватил ее спину, почти повис на ней, но Варя не заметила, прижалась еще сильнее, затряслась. Ее слезы намочили толстовку, залились за ворот и потекли по плечу.
– Да отпусти ты его, сейчас опять свалится, – раздалось за границей всей этой мягкости и солености.
Объятия тут же разжались.
– Прости, – прошептала Варя, от слез она совсем опухла и стала похожа на маленькую девочку.
Хватаясь за стены, Рэм доковылял до табуретки, та жалобно скрипнула под ним.
– Бабушка как?
– Спит… Даже капли не успела выпить. Сразу уснула, как легла… – зачастила Варя.
– Нервы, – ответили за Рэма.
– Ты кто вообще? – наконец спросил он.
Девушка у двери ухмыльнулась, но не успела ответить, Варя уже схватила ее за руку и подвела к столу.
– Это Сойка, – пробормотала она, румянец залил бледные щеки. – Помнишь, я говорила?
– Собачница? – Слово вырвалось раньше, чем Рэм подумал, как это звучит.
Холодные глаза Сойки сузились, она помолчала, но все-таки улыбнулась:
– Ветеринар. Но да. Собачница.
– Вы как тут вообще оказались? – спросил Рэм и перевел взгляд на Варю.
Та смешалась:
– Бабушка твоя позвонила, я перепугалась и…
И замолчала, посмотрела на Сойку, мол, помоги. Да как тут поможешь? Рэм отвел глаза. За окном шумела липа, на скрипучем велосипеде по двору проехал соседский пацаненок лет семи – Павлик, кажется. Варя опустила горячую ладошку на локоть Рэма. Ничего не сказала. Слезы бритвой резанули по глазам. Только разреветься не хватало.
– Где мать, знаешь уже? – спросила Сойка.
– В третьей городской, – хрипло ответил Рэм, проморгался, тряхнул головой. – Надо ехать.
– Я отвезу, пошли.
– И я с вами! – подорвалась было Варя, но осела на табуретку, стоило Сойке покачать головой:
– С бабушкой останься, если проснется, дай валокордина. Капель тридцать. Запомнила?
Варя закивала, зачесанная на лоб прядь сбилась, оголяя ссадину. Для Рэма их ночная свора на лестнице выцвела, перестала иметь хоть какое-то значение. Но Варя несла на себе ее отметины. Еще ощущала боль, следы чужих прикосновений – злых и грязных. Человеческая память бывает избирательной. Из нее легко вытесняются вещи, утратившие актуальность. Тело помнит крепче. Оно вообще крепче.
Рэм поднялся с табуретки, вышел в коридор. Надо было помыться и переодеться, от футболки несло пóтом, от тела – страхом и полынью, но вдруг, пока он будет отмывать себя от прошедшей ночи, в больнице успеет случиться что-то непоправимое? Ведь оно обязательно произойдет. Может, уже произошло. Он еще ходит, думает, решает, а мамы уже нет. Совсем нет. Непоправимо нет. И не будет никогда.
Кажется, Рэм пошатнулся. Сойка оказалась рядом, схватила за предплечье, постояла рядом, дала отдышаться.
– Норм?
Она была до смешного строгой, почти равнодушной, но глаза ее выдавали – смотрели жалостливо, словно на избитого пса. Таким себя Рэм и почувствовал. Буркнул что-то, считай проскулил, мол, нормально все, стою, не падаю. Обувались в молчании. Варя застыла в дверях кухни и не сводила с них взгляда. Сойка вышла из квартиры первой, Рэм чуть замешкался, решая, брать ли с собой рюкзак. Пока вытаскивал из него свертки с одеждой, пропустил, как Варя подошла поближе, а когда распрямился, снова попал в ее объятия.
– Мне так жаль, Ром, как мне жаль… Ты не представляешь. Если бы я только могла… – Она горячо шептала ему в шею. – Как-то помочь… Им, тебе… Ром, если бы я могла.
– Ты помогаешь. – Рэм не знал, куда деть руки, и просто опустил их, не обнимая в ответ, но и не отталкивая. – Спасибо тебе. И Сойке твоей…
Варя тут же отстранилась, глянула через его плечо на дверь.
– Ты поезжай к маме, а я тут побуду, послежу… Поесть приготовлю, – пробормотала, раскрасневшись, волосы прилипли к влажным щекам.
– Да не надо. Я сам. – У него даже зубы свело от неловкости. – Ты домой иди. Тебя там потеряли, наверное.
– Я сказала бабушке, что у тебя буду. Она волнуется очень. Сама попросила приглядеть…
Рэм кивнул, попятился к двери. Надо было сказать что-то еще, поблагодарить, может, обнять в ответ, вышло только улыбнуться.
– Спасибо, Варь…
– Да ты что? Мне несложно! – вспыхнула она, потянулась, сжала мягкими пальчиками его запястье.
Дверь со скрипом открылась. В прихожую заглянула Сойка. Варя шарахнулась в сторону, по щекам поползли пятна.
– Пойдем, а то пробки будут.
По лестнице спускались в тишине. От стены медленно отходила штукатурка. На Сойкиной узкой спине можно было пересчитать все позвонки. От холки к пояснице. Все, что ниже, прятали потертые джинсы, широкие, не скрывающие худобу.
Рэм и считал, сверху вниз, будто на лифте спускаясь по острому позвоночнику к грубому ремню на бедрах. Сойка почувствовала его взгляд, обернулась, глядя через плечо. Рэм потупился, сам себе удивляясь: надо же, еще способен на интерес, пусть вялый, равнодушный почти, но интерес, и вообще может думать о чем-то, кроме алых брызг на беже обоев. Ведь может же. Атрофированная полынью душа привыкла к виду смерти. А к бусинам позвонков на узкой спине – нет. Странная правда жизни.
Машина стояла позади дома. Серый, потертый жизнью жигуль смотрел на мир забрызганными грязью фарами. Сойка деловито обтерла лобовое стекло рукавом, клацнула брелком, машина мигнула в ответ. Рэм упал на заднее сиденье, вытянул ноги. Голова тихонько гудела, но кружиться перестала. И то хлеб.
– Третья городская? – не оборачиваясь уточнила Сойка.
– Да.
– Если она