– А вот и адрес, – сообщил дед.
Поднялся, выудил из длинных пальцев с аккуратным маникюром записку, но до женской руки не дотронулся, это Рэм отметил как-то особенно точно. Женщина сухо кивнула и скрылась за волной занавески.
– Знаешь, что там? – кивнул дедок в сторону окна, пока разворачивал аккуратно сложенную бумажку.
Рэм, разумеется, не ответил. Говорить с подвешенным на крюк желудком он не умел.
– Поликлиника там. Прямо за стеной. – Дед меленько посмеялся. – Приходят, жалуются, думают, что им помогут, боль утолят, спасут. Все шкуру свою жалеют. Все годы считают. И мало им, мало. Сколько ни дай, все им мало. – Замолчал, вчитываясь в записку, и без всякого перехода сказал: – Мать твоя в третьей городской лежит, в реанимации. Без сознания, видать. К ней не пускают, но тебя пустят. Скажешь, что от Зинаиды Олеговны ты, и пустят. Запомнил?
Рэм почти отключился, оглушенный страхом, но жуткие слова, которые дедок так легко выговаривал, пробились сквозь обморочную завесу. Мама. Третья городская. В реанимации. Жива. От Зинаиды Олеговны.
– Запомнил, – просипел Рэм, закивал быстро-быстро, так, чтобы выступившие слезы высохли на лету.
Дедок подошел поближе, наклонился, расстегнул передний карман Рэмова рюкзака, засунул туда бумажку. Звякнула молния. Пахну́ло немытым телом, старостью, засаленными волосами в перхоти и поношенной одеждой. Тогда он еще верил, что перед ним и правда старик. Странный, связанный с кем-то бóльшим и к Рэму благосклонным, но все-таки старик. Дед будто почувствовал это, наклонился еще ближе, шепнул прямо в лицо:
– Я за тобой давно наблюдаю, дружок. Сейчас я тебе пригодился, а потом мне пригодишься ты…
Крепкие желтые зубы клацнули, изо рта дедка брызнули капли слюны. Они попали Рэму на лицо – на левую щеку, на подбородок, в уголок рта. И тут же начали жечь раскаленной кислотой.
– Не раскисай, пацан. Беги давай до третьей городской, – удовлетворенно кивнул дедок. – А вечерком к тебе заглянут от меня, ты уж дома будь, лады?
И, не дожидаясь ответа, развернулся, скособочился, пошел себе со двора, оставляя за спиной деревянный барак, где велся бессмысленный больничный прием, старую яблоньку и ошалевшего Рэма, который пытался стереть с лица жгучую слюну.
Стоило только размазать капли, как от них начало слабо, но явственно тянуть полынной горечью. Рэм вскочил на ноги, задрал футболку, промокнул лицо, но запах не исчез. Даже холодная вода из колонки, под которую он засунул голову, не помогла. И до самого дома за ним следовал запах, тревожный и горький. Почти такой же безнадежный, как больница в бараке и вся эта чертова жизнь.
…Дверь в квартиру была приоткрыта. Тонкая полоска, ведущая в тесный коробок прихожей. Рэм легонько потянул на себя ручку. Полоска расширилась. Теперь в ней можно было разглядеть тапочки, сваленные в кучу у полки для обуви. Среди их лежалых тушек особенной белизной сияли плетеные босоножки на низком каблуке. Такая же белая сумочка стояла рядом, прислонившись к стенке шкафа, пыль медленно оседала на ней, кружась в луже солнечного света, что лился из кухни в коридор.
Оттуда доносились голоса. Знакомый – тихий и мягкий, и другой, которого Рэм еще не слышал, – чуть ниже, чуть громче, отрывистый, уверенный в своей правоте. Бабка молчала, но ее присутствие там чувствовалось. Резко пахло травяными каплями и незнакомым парфюмом.
Рэм проскользнул в прихожую, стянул кеды, потоптался, растягивая последние секунды тишины. Из пыльного зеркала в трельяже на него смотрело целых три потрепанных, серых от недосыпа пацана. Мелкие еще совсем, в этих своих подростковых шмотках, щуплые, с тонкими шеями, отросшими космами. Даже пудовые мешки под глазами не взрослили их, даже перекошенные шрамом губы. Отражения хотелось смахнуть, ударить по зеркалу, расколоть, изничтожить. Сделать им больно. Сделать больно себе. Но руки не слушались – обвисли по бокам.
Оставалось тупо пялиться на утроенного себя, подыхая от отвращения. Три неудачника. Три дебила. Три убийцы. Три ничтожества. Три труса. Тройная доза шпаны в дешманском прикиде. Три психа. Три поехавшие крыши. Полный набор, звоните в дурку, пусть освобождают три койки.
Тот, кто смотрел на Рэма справа, медленно моргал пустыми глазами. Тот, кто смотрел прямо, кривил перебитые губы, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. На левого Рэм не смотрел, ловил только его отражение на излете бокового зрения.
На кухне замолчали. Заскрипела табуретка, потом порог и пол в коридоре.
– Рома! – всхлипнула Варя, распахнула руки, готовая обнять всех троих живущих в зеркале и того, кто застыл перед ним.
Рэм повернулся на голос. Двое последовали за ним. Третий остался на месте. Рэм увидел его мельком, но секунды хватило, чтобы понять: на заострившемся за ночь лице, усталом, грязном, но знакомом, все было как прежде. Белые полоски шрамов, чуть скошенный набок нос, морщина между бровями, лоб и упавшие на него космы темных волос. А вот глаза были чужими. Две дыры, ведущие в полынные заросли. Два окна в небытие. Седое, горькое, опасное. Будто через боковое отражение в старом трельяже смотрел тот странный дедок со станции.
Рэм почувствовал, как падает. Мир сжался в одну темную точку, запульсировал, затрепыхался. Подломились ноги, и тело мягко ушло в сторону. Не стало ничего. Даже седой полынности. Рэм никогда еще не терял сознание, но это оказалось совсем не страшно. Скорее спасительно, как пробки, что выбило в грозу.
– Рома, Рома… – надрывался кто-то за границей благостной темноты. – Ромочка…
– Сынок! – Другой голос, дребезжащий, старческий, не отставал.
– Да отойдите вы! – приказал кто-то незнакомый. – Отойдите, говорю…
– Надо скорую!
Только этого не хватало. Рэм попытался открыть глаза, но веки стали пудовыми и даже не пошевелились.
– Какая скорая? Очухается сейчас…
Вот, умница. Кем бы ни была, а умница.
– Иди окошко открой пошире и бабушку уведи, пусть полежит…
Кругом завозились, затоптались, и сразу стало просторнее. Темнота, окружающая Рэма, расширилась. Легкий сквозняк охладил вспотевший лоб.
– Слышишь меня?
Рэм попробовал кивнуть, не получилось. Но попытку заметили.
– Отлично, я уж думала, правда скорую. Полежишь еще?
Хотелось бы. Да только сознание возвращалось. Заболела спина, в нее жестким носом уткнулись сброшенные кеды, заныли бок и локоть.