И чтобы не развивать фантазию дальше, я зажмурилась. Он погасил свет и лёг с другой стороны.
Мы лежали на спине на расстоянии вытянутой руки, оба не спали, оба смотрели в потолок, который в темноте едва угадывался. Тишина была оглушительной, наполненной гулом собственных мыслей.
И вдруг его голос, тихий и глухой. — Почему ты до сих пор одна?
Вопрос застал врасплох. В голове тут же пронеслась мысль — соврать. Сказать, что у меня есть кто-то, что я не одна. Но после той ночи в поезде он бы не поверил. Он бы почувствовал фальшь. Да и зачем? Гордость — это последнее, что у меня оставалось, и сейчас и она казалась бесполезной.
Я вздохнула, всё так же глядя в потолок. — Потому что сильные мужчины в наше время перевелись. Они либо как ты — жёнам изменяют, либо жену абьюзят, считая, что она для них служанка, либо им молодую подавай. А женщина с больной матерью — это ведь большая проблема, — выдохнула я, и в голосе прозвучала вся накопленная за годы горечь.
Он помолчал, будто обдумывая. — Да нет, не все же такие, — возразил он без особой уверенности.
— К сожалению, большинство, — парировала я. — А остальные — это маменькины сыночки, которые трусливы до невозможности. Боятся ответственности, боятся проблем.
— А я смотрю, ты мужененавистницей стала, — в его голосе послышалась лёгкая усмешка.
— Я не мужиков ненавижу, — поправила я его, поворачиваясь набок. — Я людей таких презираю. И для себя уже давно решила, что лучше я буду одна, чем снова терпеть чьи-то измены и приказы. Одной спокойнее.
Он не ответил сразу. В темноте было слышно только его ровное дыхание. — Понятно, — наконец произнёс он, и в этом слове было что-то тяжёлое, что-то, что я не могла расшифровать.
— А ты, почему до сих пор один? — я тоже не удержалась от вопроса.
Денис тяжело вздохнул.
— Наверно потмоу, что не нашёл никого лучше тебя, — неожиданно искренне признался он.
Тишина снова сгустилась, но теперь она была другой, наэлектризованной его признанием. Он не нашёл никого лучше. От этих слов в груди что-то ёкнуло — глупая, предательская радость, которую я тут же попыталась задавить едким ответом.
— И что даже твоя начальница оказалась хуже меня? Не верю. Умная, успешная, свободная... Ты же почему-то предпочёл её тогда. Или она тебя сама бросила, вот ты и вспомнил о старой, проверенной?
Я ждала, что он взорвётся, огрызнётся, отвернётся. Но вместо этого он снова вздохнул, как человек, несущий неподъёмный груз. Потом услышала шорох — он повернулся набок.
В следующее мгновение его рука легла на мою талию, и он мягко притянул меня к себе. Я не успела даже вскрикнуть от неожиданности. Моя спина прижалась к его груди, его дыхание коснулось моего затылка. Всё во мне напряглось, застыло.
— Знаешь, Лер, — его тихий голос прозвучал рядом с ухом, — я уже много раз пожалел о том, что сделал. Не думаю, что ты сейчас сможешь сделать мне больнее своими выпадами, чем я сам себе уже сделал.
Эти слова обезоружили сильнее любой ярости. Вся моя язвительность сейчас показалась неуместной. Он не оправдывался, не перекладывал вину. Он просто признавал свою боль, свою ошибку. И в этой простой, горькой фразе было столько правды, что у меня перехватило дыхание.
Я лежала, не двигаясь, прижатая к нему, чувствуя на животе его горячую ладонь. Его тело было тёплым и твёрдым, а сердце билось ровно и гулко где-то у меня за спиной. В горле встал ком, а на глаза снова, к моему собственному раздражению, навернулись предательские слёзы.
Я не сказала ничего. Не могла. Что можно ответить на такое? Все мои упрёки, вся накопленная за пять лет горечь вдруг показались мелкими и незначительными перед этим тихим, исходящим от самого сердца признанием.
Глава 18
Я лежала, не двигаясь, прижатая спиной к его груди. Его рука лежала на моём животе, тяжёлая и горячая даже через ткань пижамы. Я чувствовала каждое движение его грудной клетки при вдохе и выдохе, слышала ровный, глухой стук его сердца у себя за спиной, невольно, расслабляясь в его объятиях. Напряжение, с которым я лежала, будто каменная, начало понемногу таять. Тепло его тела проникало сквозь ткань, согревая озябшую за этот долгий день.
Это было опасно. Так опасно. Потому что это тепло напоминало о том, чего мне так отчаянно не хватало все эти годы. Не просто секса, не страсти, а вот этого — чувства, что за твоей спиной есть стена. Что ты не одна.
Я сглотнула слёзы и, наконец, прошептала в темноту, сама удивляясь мягкости собственного голоса: — Жалеешь... Но ведь ничего уже не исправить, Денис.
Его рука чуть сжала мой бок, а губы коснулись моих волос. Просто лёгкое, едва заметное прикосновение, от которого по всему телу пробежала дрожь.
— Знаю, — его низкий глухой голос прозвучал над моим ухом. — Но я бы хотел попробовать всё сначала.
Я не стала ничего ему отвечать. Лишь осторожно положила свою руку поверх его, лежавшей на моём животе. Это был маленький, почти незначительный жест. Но в нём было больше смысла, чем во всех наших словах.
Он вздохнул глубже, и его пальцы переплелись с моими.
Мы так и заснули — в тишине, прижавшись друг к другу.
Утром прозвенел будильник. Собрались быстро и покатили в больницу к восьми, я старалась не смотреть ему в глаза.
Дорога до больницы тянулась медленно. Я сидела, сжав в кулаке телефон, и смотрела на проплывающие за окном улицы Тобольска. Каждый красный свет, каждая пробка казались личной издёвкой судьбы. Денис молчал, его профиль был напряжённым и сосредоточенным. Та тихая ночная близость, что была между нами, сейчас казалась просто сном.
Больница встретила нас стерильным запахом хлорки и тишиной, нарушаемой лишь гулкими шагами по длинным коридорам. Нас проводили в палату. Сердце колотилось где-то в горле, отчаянно стуча «он, не он, он, не он».
И вот он. Мужчина, лежащий на белой больничной койке. Фигура... Да, похож. Плечистый, как и Матвей. Но лицо... Господи, лицо. Оно было искажено страшными отёками, в сине-багровых пятнах, один глаз заплыл полностью. На щеке — свежие швы. Узнать в этом избитом, обезображенном лице черты моего брата было невозможно. Ещё и голова вся перебинтована.
Я замерла на