Ночью ей приходила мысль искупаться, и Федор просил ее не кричать так громко, чтобы не тревожить уставших за день людей. Самому ему не хотелось лезть в холодную воду, он, похохатывая, неловко защищался от летящих брызг.
Однажды Тамара появилась у шалаша не в старенькой кофточке, и сатиновых брюках, а в ослепительном желтом платье с крупными черными горошинами. После обеда она хохотала, долго кружилась и была похожа на огромный живой цветок. Даже пожилые не могли оторвать от нее глаз. Девчата улыбались натянуто и криво. Феня толкнула в бок онемевшего Федора, ехидно подмигнула, спросила шепотом:
— Приколдовала, небось?
Он даже не сообразил, что ответить.
Весь этот вечер Федор чувствовал себя маленьким, слабым и неимоверно глупым. Он что-то бормотал, когда они остались одни, пробовал клясться в любви, неуклюже целовал ей руки и злился на себя. А Тамара усаживала его рядом с собой, мягко, по-кошачьи ворошила жесткие светло-русые волосы длинными прохладными пальцами и целовала в губы, целовала долго, по-бабьи, как она сама сказала. И тогда же вечером Федор стал казаться себе большим и сильным, самым красивым на свете.
Когда Федор поднимал ее на руки, она притворно вскрикивала и шептала, чтобы он остановился, отдохнул хоть немного.
Федор провожал Тамару через три дня до пристани и шел обратно пешком тридцать километров. Це́лую неделю он видел ее во сне, ждал письма и мысленно писал ей ответы, на каждый из которых не хватило бы и ученической тетради. Письма не было через неделю и через десять дней, через две недели и через месяц. Письма так и не было.
Однажды, засыпая с надеждой увидеть ее во сне, Федор увидел девушку и стал догонять ее. А когда догнал, то очень близко увидел задорное круглое лицо Фени.
…Федор глубоко вздохнул и отбросил цветы в сторону. Он отлично помнил эту ленточку, снятую Тамарой с коробки шоколадных конфет, купленных им в сельмаге.
— Пусть все будет крепко, как этот узел, — сказала она, перетягивая цветы голубой лентой.
— Пусть, — тихо ответил он.
Резкий птичий крик заставил Федора вздрогнуть. Щеголеватая сорока нахально уселась на дядимитин воз и бесстыжими глазами уставилась на Федора. Он подобрал палку и с силой запустил в сороку. Та испуганно взмыла и исчезла за кустами. С дрожащих веток долго осыпался куржак.
Поворачивая на дорогу, Федор еще раз увидел темный отпечаток в снегу, оставленный сухими цветами, и усмехнулся про себя.
ПЛАТИНА
Посвящается Н. К. Пестову
Николай Кустов уже ложился спать, когда в окно осторожно, но настойчиво постучали. Он рывком поднялся с кровати и подошел к столу. Не зажигая света, отодвинул край занавески. Луна освещала мужчину со спины. Кустов ожидал увидеть кого угодно, только не Голова. Тот стоял в двух шагах от окна. Потертая кожаная куртка, лопнувшая кое-где по шву, и хромовые сапоги на складках тускло поблескивали.
— Чего тебе? — крикнул в окно Кустов, готовый при первом подозрительном движении того, за окном, спрятаться за простенок.
— Открой, поговорить надо.
Кустов услышал на затылке теплое дыхание жены. Он кое-как натянул штаны, вытащил из-за подушки наган и, сняв предохранитель, сунул в карман.
— Паша, открой ему, — тихо сказал он.
— Боязно, как бы…
— Тогда отойди. Не мешайся.
Левой рукой открывать тугой крючок было неудобно, а правой нельзя: в ней наган, крепко зажатый в кармане. Кустовым дали комнату в самом торце барака, дверь открывалась прямо на лесную дорогу.
«В случае чего, буду стрелять из кармана», — решил про себя Кустов и резко толкнул дверь.
Голов широко шагнул через порог, заметил, как отшатнулся Кустов, хмыкнул:
— Ты не пугайся. Я к тебе не с плохим.
Паша тем временем засветила керосиновую пятилинейку и стала у занавески, не сводя с пришельца настороженных глаз. Голов, скрипя половицами, прошел к столу, сел на табуретку.
— Ну, слушаю, — хмуро сказал Кустов.
— Скажу только с глазу на глаз, Николай Кузьмич. — Голов глянул в сторону Паши. — Важное дело…
— Ила спать, Паша, — как можно строже выговорил Кустов. В эти минуты он немного охрип.
Жена скрылась за занавеской. Не вынимая рук из карманов, Кустов сел на другую табуретку.
Голов потянулся к хозяину:
— Соболь увел крупку.
Кустов сразу подался вперед, в глазах дрогнуло. Но тут же скривил губы, усмехнулся:
— Ври больше! Я его сегодня вечером видел.
— Час тому назад он выехал. Верхом. К ночному поезду.
Кустов подумал с минуту. Рассказ Голова здорово походил на правду.
— Ты меня не разыгрывай. Вместе таскаете крупку, да чтобы ты на него капать пришел!
— Я говорю правду. Его надо поймать, Соболя. Он не взял меня в долю, а я не хочу отвечать за его делишки.
— Почему ты не пошел в милицию, к Колыванову? Это по его части.
— Колыванова нет, он в Черном. Но дело не в этом. Ты здесь партийный секретарь. Не меньше милиции. А Колыванова я видеть не хочу. Сейчас прикажет в клоповник и будет всю ночь допросы снимать, зудить да чаек попивать, водохлеб нижегородский!
Кустов решил все же отпустить наган, вытащил руку из кармана, и они закурили. Голов загорячился.
— Почему ты мне не веришь? Этот гад Соболь сказал, что не даст мне ни копейки. А если он попадется, я не хочу за него подставлять свою башку. Она у меня одна. А всей гепеу известно, что я и Соболь — одна компания.
Кустов, обогнув Голова, подошел к телефону.
— Не звони при мне. Я тебя не видел, ты меня не слышал. А в случае чего, не забудь — я у тебя был.
Он поднялся и, немного согнувшись, вышел. Паша тут же метнулась за ним и накинула крючок.
* * *
Кустов вертел ручку телефона, кричал «Але, але!», слушал писки слабого тока, гудение проводов и припоминал Соболя. У этого человека не было ни имени, ни фамилии. Для всех он был просто Соболь и всегда откликался на прозвище. Невысокого роста, гибкий, смуглый, с сильными руками. Над маленькими глазками — черными полудужьями редкой красоты брови. Вероятно, за эти брови и получил кличку молчаливый и старательный человек, про которого рассказывали маловероятные