«Он видел. Видел меня.»
Эта мысль, простая и ужасающая, стучала в висках, отдавалась эхом в пустой голове, заставляла сжиматься легкие. Глеб Романович Шатров. Мой начальник. Властный, холодный, не терпящий неподчинения. Мужчина, чье присутствие в кабинете заставляло воздух сгущаться, а мое сердце бешено колотиться по непонятной причине. Объект моих самых постыдных, самых сладких и самых мучительных грез. Он сидел там. За папиным столом. Среди крошек пирога и пахнущего самогоном воздуха моего детства. И он смотрел на меня. Не на Васнецову Анну Игоревну, серую, невзрачную мышь в нелепом парике и уродливых очках. Он смотрел на меня — на Анну Грановскую. С распущенными, переливающимися на свету волосами, которые я так тщательно прятала. С голыми, уязвимыми глазами, в которых не было привычной защиты. В дорогом, удобном свитере и джинсах, которые обрисовывали мою фигуру, а не скрывали ее, как те мешковатые костюмы.
Я чуть не врезалась в припаркованный у тротуара фургон, резко, почти инстинктивно вывернула руль, и шины неприлично взвизгнули. В горле встал ком, и я, рыча от бессилия и отчаяния, вжала педаль газа в пол. Мне нужно было домой. Сейчас же. В свою квартиру, в свою крепость, в свои четыре стены, где можно было захлопнуть дверь, повернуть все замки, спрятаться в самом темном углу, свернуться калачиком и просто перестать существовать. Исчезнуть. Раствориться. Умереть от этого всепоглощающего, жгучего стыда и ужаса.
Как он мог оказаться там? Что он, черт возьми, делал в нашем доме? Мысли путались, наворачивая друг на друга, создавая нелепые, абсурдные, кошмарные картины. Может, это папа все подстроил? Узнал, где я работаю, и решил таким извращенным способом нас «помирить»? Нет, нет и еще раз нет. Выражение его лица, когда я появилась в дверях, было неподдельно удивленным. А вот лицо Глеба… О, Боже, его лицо. Оно стояло передо мной, как будто его выжгли на сетчатке. Сначала рассеянный, уставший взгляд человека, погруженного в свои мысли. Потом мгновенная фокусировка. Щелчок. Осознание. Шок, смешанный с неверием. И… что-то еще. Что-то острое, хищное, пожирающее. Он смотрел на меня не как на человека. Он смотрел как коллекционер, который вдруг обнаружил редчайшую бабочку в своей коллекции заурядных жуков. Как охотник, наконец-то выследивший самую ценную и хитрую добычу.
Вот и все. Конец. Абсолютный и бесповоротный. Конец моей маленькой, наивной игре в независимость. Конец моей карьере, которую я так выстраивала по кирпичику. Завтра он вызовет меня в свой кабинет. Он не станет кричать. Нет. Он будет холоден, как лед. Он уволит меня с унизительной, убийственной насмешкой, глядя прямо в глаза, наслаждаясь моим унижением. А может, просто вышвырнет мое заявление на стол и скажет: «Убирайтесь». А потом расскажет всем. Всему офису. Ольге Красовой, которая будет злорадно хихикать. Диане, которая пожалеет. Марине Витальевне, которая разочарованно покачает головой. А папа… О, папа. Он будет в ярости. Не потому, что я работала у Шатрова. А потому, что я его обманула. Потому, что меня уволили. «Я же говорил, Анечка! Говорил, что из этой твоей затеи ничего путного не выйдет! Нечего было надевать на себя это шутовское одеяние!» И он будет прав. В своей прямолинейной, грубой манере он будет чертовски прав.
Я влетела на парковку у своего дома, заглушила двигатель и уткнулась лбом в прохладный пластик руля, пытаясь отдышаться, но воздух не хотел заполнять легкие. Перед глазами снова и снова стоял его взгляд. Этот пронзительный, всевидящий, разоблачающий взгляд.
В квартире я захлопнула дверь, повернула все замки – верхний, нижний, цепочку – и прислонилась к холодному дереву спиной, медленно сползая на пол. Темнота и гробовая тишина, обычно такие умиротворяющие, сегодня давили на уши, становились невыносимыми. Они не могли заглушить голос в моей голове, снова и снова повторявший: «Он видел. Он знает».
Я побрела в ванную, не включая свет, и, не глядя на свое отражение, с силой дернула ручку крана. Ледяная вода хлынула с шипением. Я набрала пригоршни и с ожесточением плеснула себе в лицо, пытаясь смыть невидимую грязь стыда, смыть память о его взгляде. Вода смешалась со слезами, стекала по шее, затекала за воротник. Потом, преодолевая себя, я все-таки подняла голову и посмотрела в зеркало.
Из запотевшего стекла на меня смотрела та самая девушка, что стояла сегодня в дверях столовой. Растрепанная, испуганная, с размазанной по щекам тушью, с покрасневшими глазами. Но… настоящая. Не Васнецова Анна Игоревна, юрист-неудачница, серая, безликая мышь, пытающаяся доказать всему миру, что она чего-то стоит. А Анна Грановская. Та самая, что когда-то закатывала истерики в бутиках, просаживала папины деньги в клубах и считала, что весь мир вращается вокруг ее персоны. Та, от кого я с таким трудом и такими жертвами пыталась убежать.
Я ненавидела ее. Ненавидела ту, прежнюю, легкомысленную и эгоистичную дуру. Но сейчас, вглядываясь в свое бледное, искаженное страхом отражение, я с ужасом понимала, что начинаю ненавидеть и эту новую, притворную версию себя. Я сама, своими руками, заперла себя в этой клетке из парика, очков и уродливой одежды. Добровольно надела маску, и теперь она приросла к коже так, что, кажется, сдирать ее придется с мясом. И я не знала, как из этой клетки выбраться, не растеряв по дороге все те крупицы самоуважения и независимости, что мне с таким трудом удалось собрать.
Я рухнула на кровать, не раздеваясь, не в силах сделать даже это, и уткнулась лицом в подушку, желая, чтобы пол разверзся и поглотил меня вместе со всем этим кошмаром. Но вместо желанного забвения мое предательское сознание приготовило для меня новую пытку. Сон.
«Он приходит ко мне не как начальник. Он приходит как… хозяин. Его руки, сильные и уверенные, скользят по моим бедрам, оставляя на коже следы горячих прикосновений. Он не говорит ни слова, только смотрит на меня не через искажающие стекла очков, а прямо в душу, обнажая ее до самого дна. Его взгляд, тот самый, что был сегодня вечером, пылающий, одержимый, лишенный всякой насмешки. В нем только голод. И признание.
— Я видел тебя, — шепчет он, и его губы находят мои. Это не просто поцелуй. Это завоевание. Это клеймо. Это молчаливое признание того, что он знает. Знает, кто я, что я, и все равно хочет меня.