Она зажмурилась, словно от резкой физической боли, и ее лицо исказила гримаса страдания. Я попал точно в цель. Я играл на ее самом больном — на ее отношениях с отцом, на ее желании самоутвердиться.
–– Вы чертов манипулятор… — прошипела она, открывая глаза. В них стояли слезы. Но это были не слезы страха или слабости. Это были слезы чистой, концентрированной ярости.
–– Я прагматик, — мягко поправил я ее. — И я всегда, всегда добиваюсь своего. Так что каков ваш окончательный ответ?
Она сжала кулаки так, что ее ногти впились в ладони. Ее грудь тяжело вздымалась, выдавая яростную внутреннюю борьбу. Она снова была той самой «огненной» девушкой, о которой с такой смесью досады и гордости говорил Игорь. Прекрасной, опасной и неукротимой в своем гневе.
–– У меня есть хоть какой-то выбор? — ее голос дрожал, но теперь в нем слышалась не беспомощность, а леденящее спокойствие принятия неизбежного.
–– Нет, — так же мягко, почти ласково ответил я. — Не в этот раз. Выбора у тебя нет, Анна.
Она еще секунду постояла, глотая воздух, собираясь с силами, с мыслями, а затем резко, отрывисто кивнула.
–– Хорошо. Я согласна. На ваших условиях.
–– Отлично, — я сделал шаг назад, давая ей передышку, пространство для маневра, которое уже не имело значения. Дело было сделано. — Тогда советую начать готовиться. Вам понадобится соответствующее приданое. Для невесты.
Я повернулся к окну, спиной к ней, давая ей понять, что разговор окончен. Я слышал, как она резко, с силой развернулась, как дернула ручку двери и вышла, не сказав больше ни слова, не прощаясь. Дверь закрылась с тихим, но отчетливым щелчком, поставившим точку в этом раунде.
Я стоял, глядя на город, раскинувшийся внизу, и чувствовал странное, противоречивое возбуждение. Я загнал ее в угол. Я поставил ее перед абсолютно невозможным, унизительным выбором. И теперь она была вынуждена играть по моим правилам. По правилам, в которых ей придется быть рядом со мной дни напролет. Разговаривать со мной. Смотреть на меня. Прикасаться ко мне. Притворяться, что она меня любит, что она счастлива быть со мной.
Где-то в глубине души, в самых потаенных ее уголках, шевельнулось что-то похожее на укол совести, на чувство стыда за такую откровенную манипуляцию. Но я быстро, почти яростно подавил его. Она сама начала эту игру. Она вторглась в мою жизнь под ложным флагом, солгала мне в самом главном. Она заставила меня сомневаться в себе, в своем восприятии, она стала моей навязчивой идеей.
Теперь пришло мое время взять реванш. И я был намерен насладиться этим спектаклем сполна. Пусть она ненавидит меня всей душой. Ненависть — это хоть какая-то эмоция, живая и настоящая. А от ее прежней, ледяной, абсолютной отстраненности я уже начал по-настоящему сходить с ума.
Охота, которую я считал почти завершенной, только что перешла на качественно новый уровень. И самая интересная, самая непредсказуемая ее часть была еще впереди. В Германии.
Глава 19
Анна
Следующие несколько дней пролетели в каком-то кошмарном, размытом полусне, где реальность смешивалась с постоянным, гнетущим чувством надвигающейся катастрофы. Я существовала на автопилоте, механически выполняя рутинные обязанности в офисе, но мой разум был полностью захвачен одной-единственной, парализующей мыслью. «Невеста». Это слово звенело у меня в ушах навязчивым, неумолчным набатом, парализуя волю, сковывая движения и вызывая приступы слепой, животной паники, которую я с трудом подавляла, запираясь в туалетной кабинке и пытаясь отдышаться.
Он, Глеб Романович Шатров, своей железной рукой поставил меня перед выбором, которого на самом деле не существовало. Это была иллюзия, фикция, ловко подстроенная ловушка. Согласиться — означало добровольно, с открытыми глазами шагнуть в его больную, изощренную игру, стать марионеткой в его спектакле, надев на себя не только маску «серой мыши», но и новую, еще более унизительную личину — влюбленной и счастливой невесты. Отказаться — в одно мгновение потерять все, к чему я так отчаянно, с таким трудом и самоотречением стремилась все эти недели: работу, которая стала моим убежищем и моим полем битвы; хрупкую, но такую важную для меня независимость; и, что, возможно, было самым страшным, — остатки уважения моего отца. И проиграть. Безоговорочно и с треском проиграть Шатрову. Признать его полную и абсолютную власть над моей судьбой.
Ненависть к Глебу Романовичу кипела во мне едким, черным ключом, едва сдерживаемая тонкой, прозрачной пленкой самообладания, которая вот-вот должна была лопнуть. Он играл мной, как опытный шахматист пешкой, перемещая меня по доске своей воли, не задумываясь о том, что творится у меня внутри. И самое ужасное, самое невыносимое заключалось в том, что я, с холодной, беспристрастной ясностью, понимала — в рамках этой сугубо бизнес-партии он был по-своему прав. Контракт с Вебером был жизненно важен для компании, для ее будущего, для сотен людей, которые в ней работали. Но разве эта стратегическая важность давала ему моральное право так поступать с живым человеком? Со мной? Превращать мою жизнь, мои чувства, мое тело в разменную монету в деловой сделке?
В субботу, за день до вылета, я бесцельно слонялась по своей квартире, не в силах ни на чем сосредоточиться. Книги не читались, музыка раздражала, еда казалась безвкусной. Он сказал: «Вам понадобится соответствующее приданое». Эта фраза, произнесенная с той ледяной, почти незаметной усмешкой, что скользнула по его лицу в тот роковой момент, жгла мне щеки, как раскаленное железо. Он не просто отдавал приказ. Он наслаждался этим. Наслаждался моим унижением, моей беспомощностью, моим вынужденным подчинением.
Сжав зубы до хруста, стиснув кулаки, я все-таки заставила себя поехать в торговый центр. Я бродила по роскошным, залитым мягким светом бутикам, чувствуя себя полной самозванкой, актрисой, готовящейся к роли, которая ей ненавистна. Я примеряла платья — элегантные, строгие, безумно дорогие, сшитые из тканей, которые нежно ласкали кожу. Те самые платья, что могла бы надеть настоящая невеста Глеба Шатрова — женщина из его круга, уверенная в себе, сияющая от счастья. И в каждом из них, глядя на свое отражение в огромных зеркалах, я видела не себя, а куклу. Марионетку, которую он, режиссер этого абсурдного спектакля, наряжал для своего удовольствия.