В итоге, после нескольких мучительных часов, я выбрала простое, но безупречно скроенное платье темно-синего, почти ночного цвета. С закрытой спиной, умеренной длины, без лишних деталей и кричащих украшений. Оно не стремилось поразить воображение, но и не унижало своего носителя. Оно было моим молчаливым, стоическим протестом. Моей попыткой сохранить хоть крупицу достоинства в этом безумии. И я купила его на свои, с таким трудом и самоограничением накопленные деньги, отложенные на черный день. Это было принципиально важно. Я не хотела быть ему обязанной ни в чем. Ни в одной ниточке, ни в одной пуговице этого дурацкого «приданого».
Вечером в воскресенье я стояла в стерильном, залитом мягким светом бизнес-зале аэропорта, стараясь дышать ровно и глубоко, но воздух казался густым и спертым. На мне было мое новое «обмундирование» для предстоящей роли, а внутри — леденящая, безразличная пустота, как будто кто-то выжег в моей душе все чувства, оставив лишь пепелище. Когда он появился в дверях зала, мое сердце не забилось чаще — оно просто провалилось куда-то в пятки, оставив в груди тяжелый, холодный камень.
Он был, как всегда, безупречен. Темный, идеально сидящий костюм, подчеркивавший его широкие плечи и спортивную фигуру. Дорогая кожаная сумка через плечо. Ни одной лишней детали. Его взгляд, холодный и всевидящий, скользнул по мне, быстрый, оценивающий, как взгляд командира, инспектирующего солдата перед строем.
— Выглядите адекватно, — произнес он, и я знала, что он заменил этим словом другое, более колкое и уничижительное, что вертелось у него на языке.
Я лишь молча кивнула, не в силах вымолвить что-либо в ответ, чувствуя, как по моей спине пробегает холодная дрожь.
Полет стал долгой, изощренной пыткой. Мы сидели рядом в просторных креслах бизнес-класса, но между нами зияла пропасть, широкая и непроходимая, как весь тот океан, над которым мы летели. Он работал с документами, его длинные, уверенные пальцы бегали по клавиатуре ноутбука, изредка он делал пометки на полях распечаток. Я же уставилась в иллюминатор на проплывающие внизу облака, пытаясь отключиться, уйти в себя, но это не помогало. Его присутствие было физически ощутимо, как наэлектризованное поле, давящее на кожу, на сознание. Я чувствовала каждый его вздох, каждый шелест переворачиваемой страницы, легкий аромат его дорогого парфюма, смешанный с запахом кожи. Я ловила себя на том, что украдкой, краем глаза, разглядываю его руки — сильные, с четко очерченными суставами и длинными пальцами, лежавшие на клавиатуре. И невольно, к собственному ужасу, вспоминала, как эти самые руки касались меня в моих самых постыдных, самых сладких снах. Жаркая, предательская волна стыда и чего-то еще, темного, постыдного и сладкого, накатывала на меня, заставляя сердце бешено колотиться где-то в горле.
Мы почти не разговаривали. Он отдавал короткие, четкие распоряжения относительно предстоящих встреч, я так же коротко и деловито отвечала «да» или «нет», «поняла» или «сделаю». Я была его сотрудницей. Эффективной, незаметной, исполнительной. И в то же время, по воле его ужасной фантазии, я была его невестой. Это раздвоение сознания, эта шизофреническая реальность сводили меня с ума, заставляя чувствовать, что я вот-вот тресну по швам, как перегретый фарфор.
Отель в Мюнхене, куда мы прибыли глубокой ночью, был тихим, роскошным и подавляющим своим безупречным, бездушным шиком. На ресепшене он, не моргнув глазом, абсолютно естественно произнес: «Key for one suite, for Mr. Shatrov and his fiancée». Я стояла рядом, застыв св деревянной, натянутой улыбкой, чувствуя, как уши и щеки горят огнем от стыда и гнева. Пожилой портье с безупречными манерами проводил нас до лифта и затем до номера — огромных, напоминавших квартиру апартаментов с гостиной, мини-кухней и одной спальней. Одна спальня. Конечно. Я почти физически ощутила, как по моей спине пробегает ледяная волна.
Как только дверь закрылась за портье, я отпрыгнула от Шатрова, как ошпаренная, заняв оборонительную позицию посреди гостиной.
— Я посплю здесь, — заявила я, указывая на широкий, но все же явно не предназначенный для постоянного сна диван. Мой голос прозвучал резко и вызывающе.
Он снял пиджак, развязал галстук, делая это с привычной, небрежной элегантностью, и не глядя на меня, бросил через плечо:
— Как пожелаете. Но настоятельно рекомендую выспаться. Завтра нас ждет крайне важный и, полагаю, не самый простой день.
Затем он просто развернулся и удалился в спальню, закрыв за собой дверь без единого звука. Я осталась стоять одна посреди незнакомой, чужой роскоши, дрожа от унижения, гнева и какого-то щемящего чувства несправедливости. Он даже не стал спорить, не попытался меня переубедить, не бросил колкости. Для него все это — совместный номер, необходимость делить пространство — было просто частью декораций, неизбежными издержками нашего «спектакля». И его полное, абсолютное равнодушие к моим переживаниям ранило больнее, чем если бы он начал меня допрашивать или требовать.
На следующее утро, после почти бессонной ночи, проведенной на жестком диване, начались переговоры. И тут, как только мы переступили порог строгого, выдержанного в темных тонах конференц-зала, и я увидела суровое, испытующее, как у старого ястреба, лицо Кристофа Вебера, во мне что-то щелкнуло. Внутренняя паника, гнев и страх странным образом отступили, уступив место холодной, кристально чистой, собранной концентрации. Это была моя территория. Моя стихия. Здесь я была не Анной Грановской, не несчастной, запутавшейся в собственных чувствах девушкой и уж тем более не несчастной невестой понарошку. Здесь я была Анной Васнецовой, дипломированным юристом и высококлассным помощником, которая знает свою работу, свои документы и тонкости предстоящей сделки лучше кого бы то ни было в этой комнате.
Господин Вебер говорил в основном на немецком, и его английский, когда он все же переходил на него, был тяжелым, с сильным, трудно воспринимаемым на слух акцентом. Глеб Романович отвечал по-английски, четко и по делу. Но когда речь зашла о тонкостях юридических формулировок в одном из ключевых приложений к контракту, касающемся распределения ответственности при форс-мажоре, я, не выдержав, мягко, но уверенно вмешалась. И заговорила на чистом, литературном немецком, том самом, которому меня учила еще бабушка, урожденная немка.
Эффект был мгновенным. Господин Вебер, до этого смотревший на меня как на милое, но безмолвное украшение, призванное скрасить суровые будни переговоров, резко поднял свои густые седые брови. Его взгляд, до этого блуждавший где-то между Глебом и документами, с интересом и удивлением устремился на меня. Он задал уточняющий, каверзный