— Может, стоит отметить? У нас в номере неплохой виски.
Она не ответила. Не обернулась. Но я видел, как замерли ее пальцы на стакане. Молчание было красноречивее любого отказа. В нем была трещина. Та самая, которую я искал все эти недели.
Сегодняшний день перевернул все мои представления о ней. Я ожидал, что она будет нервничать, путаться, что мне придется вести ее за руку, прикрывать ее неудачи. Как же я ошибался.
Та Анна, что сидела за столом переговоров, была не просто компетентной. Она была блестящей. Ее ум работал с такой скоростью и точностью, что я, признаться, почувствовал не только удовлетворение, но и легкий укол профессиональной ревности. А когда она заговорила на немецком… Господи. Это было не просто знание языка. Это была виртуозность. Она ловила каждую интонацию Вебера, отвечала с такой легкостью и уверенностью, что старик буквально растаял. Он смотрел на нее с тем восхищением, которое обычно резервируют для произведений искусства.
И в тот момент, глядя на нее, я перестал видеть дочь Игоря или свою секретаршу. Я увидел партнера. Равного. И это открытие сразило меня наповал. Внутри что-то щелкнуло, перестроилось. Охота внезапно утратила свой смысл. Азарт остался, но он стал другим — более острым, более личным.
Я наблюдал за ней весь день. За тем, как она, забыв о своей роли, увлеченно спорила о деталях контракта. За тем, как ее глаза горели живым, не поддельным огнем. И каждый раз, когда я по правилам нашего спектакля касался ее — руки, спины, — я чувствовал, как по моей собственной коже пробегает электрический разряд. Это уже не было игрой. По крайней мере, для меня.
— Я просто делала свою работу, — бросила она мне в ответ, и в ее голосе я услышал ту самую сталь, что скрывалась под слоем наигранной скромности.
— Не скромничайте. Вы сделали больше. Вы изменили правила игры.
Я подошел ближе. Теперь нас разделяли сантиметры. Я чувствовал исходящее от нее тепло, легкий, цветочный аромат ее духов. Он был обманчиво нежным, как и она сама.
Она не отпрянула. Не убежала. Она просто стояла, и ее молчание было громче любого крика. Она ждала. Ждала моего следующего хода.
Я дошел до мини-бара, налил два бокала виски, без льда, как пью его обычно. Протянул один ей. Она медленно обернулась. Ее взгляд был скрыт стеклами очков, но я видел напряженную линию ее губ.
— Я не пью виски, — сказала она тихо.
— Сегодня — исключение, — мои пальцы коснулись ее пальцев, когда она, после мгновения колебания, взяла бокал. Легкая дрожь. Едва уловимая. Но я ее поймал. — За успешное начало. И за самую убедительную невесту в Германии.
Я чокнулся с ее бокалом. Она нехотя поднесла его к губам, сделала маленький, почти ритуальный глоток и скривилась. Мне вдруг дико захотелось увидеть, как она корчит такую же гримасу, пробуя что-то еще. Что-то, что не имеет отношения к алкоголю.
Мы стояли посреди гостиной, два актера, сорвавшиеся с привычных ролей. Воздух между нами сгущался, наполняясь невысказанным.
— Зачем вы все это затеяли? — вдруг спросила она, не глядя на меня. Ее голос был лишен обвинений, лишь усталое недоумение. — Чтобы позлить моего отца? Меня? Чтобы самоутвердиться?
Я отхлебнул виски, чувствуя, как обжигающая жидкость растекается по горлу.
— Вначале — да, — признался я, и это была правда. — Мне не нравилось, что мной манипулируют. Что меня дурачат. Я хотел вернуть контроль.
— А теперь?
Я поставил бокал. Сделал шаг вперед. Она не отступила, лишь подняла на меня взгляд. В глубине ее глаз, за стеклами, я увидел отражение своего собственного желания.
— Теперь я понимаю, что контроль — это иллюзия, — сказал я тихо. — Особенно когда имеешь дело с тобой.
Я медленно, давая ей время отпрянуть, протянул руку к ее лицу. Мои пальцы коснулись дужки ее очков. Она замерла, не дыша.
— Позволь? — прошептал я.
Она не ответила. Но и не остановила меня. Я снял очки. Отложил их в сторону. И вот она. Беззащитная. Прекрасная. Ее огромные голубые глаза смотрели на меня с таким смешением страха, гнева и любопытства, что у меня перехватило дыхание.
— Вот, — выдохнул я. — Вот она какая, моя серая мышь. Вернее львица.
Я не удержался. Провел большим пальцем по ее щеке, по линии скулы. Ее кожа была невероятно мягкой. Она вздрогнула, но не отстранилась. Ее глаза потемнели.
— Это все еще игра, Глеб Романович? — ее голос дрогнул.
— Нет, — честно ответил я. — По крайней мере, для меня — уже нет.
Я наклонился. Медленно, давая ей каждый миллиметр для отказа. Она закрыла глаза. Ее ресницы, длинные и темные, трепетали. И когда мои губы, наконец, коснулись ее губ, мир перевернулся.
Это не было похоже ни на один поцелуй в моей жизни. Не было в нем ни расчета, ни привычки, ни простого влечения. Это было падением. Капитуляцией. Признанием.
Ее губы были мягкими, безответными сначала. Потом она издала тихий, почти неслышный стон и ответила. Ее руки поднялись, запутались в волосах на моем затылке, притягивая меня ближе. Бокал с виски с глухим стуком упал на ковер, но никто не обратил на это внимания.
Я прижимал ее к себе, чувствуя, как бьется ее сердце в унисон с моим. Я срывал с нее пиджак, чувствуя под грубой тканью хрупкие, но сильные плечи. Она не сопротивлялась. Наоборот, ее пальцы расстегивали пуговицы моей рубашки с такой яростью, что парочка отлетела, звякнув о пол.
Мы рухнули на диван, тот самый, на котором она собиралась провести ночь. Ее волосы рассыпались по подушке золотым водопадом. Я покрывал ее лицо, шею, плечи поцелуями, срывая с нее последние остатки той маски, что она носила. Она была вся — огонь и мед. Ее стоны, ее прикосновения, ее ногти, впивающиеся мне в спину, — все было настоящим. Без притворства. Без лжи.
В какой-то момент я поднял голову, чтобы перевести дыхание. Она лежала подо мной, растрепанная, с распухшими от поцелуев губами, с глазами, полными тьмы и страсти.
— Я тебя ненавижу, —