— Это была ошибка, — прошипела я, отворачиваясь, чтобы скрыть дрожь в губах и предательскую влагу в глазах. — Пьяный бред. Мираж. Забудьте. Сотрите это, как неприятный инцидент.
— Забуду? — он тихо рассмеялся, и звук этот, низкий и бархатный, вибрировал где-то глубоко у меня в груди, напоминая о вчерашнем. — Анна, дорогая, то, что было вчера… Такое не забывается. И не списывается на алкоголь. Мы оба выпили меньше бокала. Это было трезвое, осознанное безумие. И оно было прекрасно.
Он был прав. Черт бы его побрал, он был чертовски прав. Мы были трезвы. Во всяком случае, достаточно трезвы, чтобы понимать, что делаем, и продолжать это делать, снова и снова, пока от нас не остались лишь изможденные, влажные от пота и страсти тела. А сделали мы это с таким голодом, с такой яростной самоотдачей, будто пытались уничтожить друг друга, стереть в порошок. Или, может, слиться воедино, чтобы больше никогда не разделяться, не возвращаться к этой невыносимой реальности.
— Что теперь? — спросила я, и мой голос прозвучал потерянно, слабо и так тихо, что его едва можно было расслышать. Я ненавидела себя за эту слабость, за эту уязвимость, выставленную перед ним напоказ.
— А что должно быть? — он перевернулся на спину, закинув руки за голову, и его движение было исполнено такой кошачьей, мужской грации, что у меня перехватило дыхание. Смотреть на его обнаженное тело при холодном, беспристрастном свете дня было невыносимо смущающе. — Контракт мы сегодня подпишем. Нашу с тобой миссию, как деловых партнеров и… актеров, можно считать выполненной. Успешно.
— Значит, спектакль окончен? — в моем голосе прозвучала горечь, которую я уже не могла скрыть. — Роль невесты больше не нужна? Мы возвращаемся в Москву, и все возвращается на круги своя? Ты — начальник, я — секретарша?
Он повернул голову ко мне. Его взгляд снова стал пристальным, изучающим, тем самым, что проникал под кожу, читал самые потаенные мысли.
— Роль — да, возможно, — произнес он медленно, растягивая слова. — А вот актриса… — он потянулся и снова коснулся моих волос, закручивая прядь вокруг своего пальца, как вокруг веретена. Это простое действие казалось невероятно интимным. — Актриса оказалась настолько блестящей, настолько многогранной, что я хочу видеть ее в своих следующих проектах. Постоянно. И желательно без грима.
Мое сердце сделало в груди что-то странное и болезненное — то ли кувыркнулось, то ли замерло. Что он имел в виду? Что все это значит? Предложение продолжить этот бред? Или нечто большее? Я боялась даже допустить такую мысль.
— Я не понимаю, — пробормотала я, чувствуя, как краснею еще сильнее.
— А я не понимаю тебя, — он сказал это мягко, без привычного упрека или сарказма. В его голосе звучала какая-то новая, незнакомая нота — настойчивое, искреннее любопытство. — Почему, Анна? Ради всего святого, почему все это? Этот уродливый парик, эти скрывающие твое лицо очки, эти мешки вместо одежды? Зачем так жестоко прятать себя? Такую?
Он снова провел рукой по моим волосам, и это прикосновение, полное непривычной нежности, заставило меня сжаться внутри. Слишком много. Слишком быстро. За одну ночь все стены, все укрепления, что я выстраивала неделями, рухнули, и я осталась голой и беззащитной перед ним. Не только физически. Душевно. Он требовал доступа в самую сердцевину, в те причины, что я и сама себе боялась признаться.
— Ты не поймешь, — прошептала я, глядя в потолок, стараясь отстраниться, уйти в себя.
— Попробую, — он не отступал. — Говори.
В его голосе не было насмешки. Не было злорадства. Была та самая опасная настойчивость. И что-то, похожее на неподдельное участие. Это было опаснее любых угроз.
Я закрыла глаза. Гораздо легче было говорить в темноте, не встречаясь с его пронзительным взглядом.
— Я устала, — начала я, и слова давались с трудом, будто я вытаскивала их из самой глубины своей души. — Я устала быть Анной Грановской. Всего лишь дочерью своего отца. Девушкой из богатой семьи, которая, по общему мнению, только и умеет, что тратить деньги, устраивать скандалы в клубах и позорить фамилию. Я хотела… я хотела, чтобы меня оценили за ум. За знания. За работу. А не за громкую фамилию или за внешность. Хотела доказать отцу, что я могу чего-то добиться сама. Без его протекции, без его денег. А тебе… — я запнулась, чувствуя, как ком подкатывает к горлу.
— А мне? — он поднялся на локоть, снова нависая надо мной, заслоняя собой весь мир. Его лицо было серьезным, все внимание было сосредоточено на мне.
— А тебе я не хотела быть еще одной Ольгой Красовой, — выпалила я, и в голосе моем прозвучала давно копившаяся горечь. — Очередной куклой, которая строит глазки начальнику, которая видит в нем не человека, а кошелек и социальный лифт. Я хотела, чтобы ты видел во мне профессионала. Только профессионала. И для этого мне пришлось спрятать все остальное. Чтобы это «остальное» тебе не мешало. Чтобы ты не смотрел на меня, как на женщину.
Он смотрел на меня долго-долго, не мигая. Его взгляд был тяжелым, впитывающим каждое мое слово, каждую эмоцию, мелькавшую на моем лице. Потом он медленно, очень медленно кивнул, будто что-то окончательно для себя решив.
— Понял, — это прозвучало как приговор. — Что ж, поздравляю. Ты добилась своего. Я оценил тебя. — Он откинул одеяло и встал во весь свой внушительный рост. Его спина, сильная и мускулистая, была испещрена тонкими красными полосками. Моими царапинами. Память о вчерашней страсти ударила в голову, и жаркий, густой стыд снова хлынул мне в лицо. — И не только за ум.
Он направился в ванную, не оборачиваясь, оставив меня лежать в постели, разбитую, смущенную, абсолютно сбитую с толку и до ужаса напуганную той новой, непредсказуемой реальностью, что возникла между нами с его последними словами. Дверь в ванную закрылась, и я услышала приглушенный шум воды.
Я сорвалась с дивана, как ошпаренная, схватила с пола его белую, дорогую рубашку и накинула на себя, кутаясь в нее, как в панцирь. Ткань пахла им. Сложным, дорогим парфюмом, который я узнала бы из тысячи, легким запахом виски и нами. Нашим общим, густым, интимным запахом, въевшимся в ткань. Я подошла к окну, с силой раздвинула тяжелые шторы. Мюнхен просыпался под