Встреча с Вебером прошла в каком-то густом, ватном тумане. Я подписывал бумаги, ставил свою размашистую подпись, улыбался своими лучшими, отрепетированными деловыми улыбками, пожимал натруженные, мозолистые руки немецких партнеров, говорил правильные, выверенные слова. А все во мне кричало, требовало бросить это клоунское представление, выскочить из-за стола, сесть в первую попавшуюся машину и начать обыскивать город, ворошить каждый камень, лишь бы найти ее. Вернуть. Заставить посмотреть на меня. Объяснить. Что-то. Все, что угодно.
Но десятилетия железной выдержки и безупречного самоконтроля не позволили мне опозориться. Я держался. Я был Глебом Шатровым. Успешным, уверенным, непробиваемым. И никто в этой комнате, даже проницательный старик Вебер, не видел, что внутри я — развороченная, окровавленная рана.
Вебер, прощаясь, пожал мне руку особенно тепло и продолжительно.
— Господин Шатров, это была настоящая честь. Ваша компания, ваша команда произвели неизгладимое впечатление. И, пожалуйста, передайте мои самые искренние и наилучшие пожелания вашей очаровательной невесте. Такое сочетание красоты, ума и обаяния… Надеюсь, на вашу свадьбу я все же получу приглашение.
У меня так свело скулы, что я услышал хруст. Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как его фраза вонзается мне в грудь, как отточенный стилет. Ирония была настолько чудовищной, что хотелось зарычать.
Обратный путь в отель был абсолютно молчаливым. Я смотрел в окно на проплывающие улицы чужого, безразличного города и думал о том, что каждый из этих людей, снующих по тротуарам, куда-то идет. К любви, к работе, к семье, к своему дому. А я ехал в пустой, роскошный номер-люкс, из которого сбежала женщина, успевшая за одну-единственную ночь стать для меня чем-то бесконечно большим, чем я был готов признать даже самому себе.
В номере я нашел ее. Вернее, то, что от нее осталось. На столе, рядом с глянцевым корпусом телевизора, лежала сложенная в несколько раз, идеально ровная полоска бумаги. Я поднял ее. Это был чек. Из того самого бутика, где она покупала свое «приданое». Сумма была круглой, значительной. Она специально оставила его. Аккуратно, на самом видном месте. Напоминание. Послание, кристально ясное в своей жестокости: «Я заплатила сама. Я тебе ничего не должна. Ни платьем, ни ночью. Мы в расчете».
Больше — ничего. Ни одной вещицы. Ни одного волоска на расческе в ванной. Ни следов помады на стакане. Она стерла все следы своего присутствия с тщательностью и хладнокровием опытного преступника, уничтожающего улики.
***
Мы летели обратно в Москву, разделенные не просто проходом между креслами бизнес-класса, а целой пропастью молчания и невысказанной боли. Она сидела у окна, отвернувшись к темному, ничего не показывающему иллюминатору, и вся ее поза, каждый жест, каждый вздох кричали об одном: «Не подходи. Не трогай. Не существует».
Я несколько раз пытался заговорить. Сначала тихо, почти робко.
— Анна…
Потом громче, с нажимом, уже начальника.
— Мы должны обсушить…
И, наконец, отчаянно, сбрасывая все маски.
— Вчерашний вечер…
Она не отвечала. Просто не отвечала, будто оглохла, будто я был для нее пустым местом, прозрачным призраком. Один раз, когда я произнес ее имя в третий раз, она встала — резко, как по пружинке, — и, не глядя на меня, прошла в самый хвост салона, где и провела остаток полета, уставившись в глухую стену, абсолютно неподвижная, как изваяние.
Я сидел в своем кресле, сжимая подлокотники так, что пластик трещал, и чувствовал, как слепая ярость медленно, верно, как лава, сменяется холодным, расчетливым, страшным в своей ясности пониманием. Она не просто сбежала от меня в номере. Она отказывалась от всего поля боя. Капитулировала без условий. И в ее капитуляции, в этом ледяном, абсолютном игнорировании, было что-то окончательное. Что-то, что не оставляло места для переговоров, для компромиссов, для дискуссий. Она просто вычеркивала меня. Из ситуации. Из своей жизни. Как досадную, неприятную, но уже закрытую страницу.
Когда самолет, наконец, коснулся шасси посадочной полосы в Шереметьево, она вскочила с места еще до того, как погасла табло «пристегните ремни». Не глядя на меня, не прощаясь, не оборачиваясь, она пролезла к выходу одной из первых, ловко лавируя между пассажирами, и растворилась в толпе, словно ее и не было. Словно все это — Германия, переговоры, та ночь — было всего лишь ярким, болезненным сном.
Я вышел позже, с нашим общим багажом. Михаил ждал меня у выхода. Его вопросительный, слегка удивленный взгляд я проигнорировал, пройдя мимо него с каменным лицом.
— В офис, — бросил я, падая на кожаное сиденье, и мой голос прозвучал хрипло и устало.
И пока машина неслась по заснеженному, спящему Подмосковью, я уже знал, что буду делать. Она думала, что может просто так все закончить? Сбежать и спрятаться за своей серой, уродливой маской, вернуться в свою старую, безопасную жизнь? Нет, моя дорогая. Так не бывает. Игра не заканчивается до тех пор, пока этого не скажу я. Пока я не решу, что она окончена.
Завтра утром, как только она переступит порог офиса, я вызову ее к себе. И мы во всем разберемся. Я заставлю ее посмотреть на меня. Заставлю говорить. Слушать. Я не позволю ей просто так, без последствий, вычеркнуть меня, как неудобную, исчерпавшую себя страницу из книги своей жизни. Я вписался в этот текст слишком глубоко. Я стал его сюжетом.
Она была моей. Сначала — моим сотрудником. Потом — моей невестой понарошку. А затем она стала моей наваждением, моей болью, моим единственным поражением и самой большой тайной. И я не намерен так просто это отпускать.
Я смотрел на темное, усыпанное звездами небо за окном, и мое решение кристаллизовалось, становясь твердым и холодным, как алмаз. Охота, которую я по глупости счел завершенной, только что перешла в новую, гораздо более серьезную и беспощадную фазу. И на этот раз я не дам своей добыче уйти. Я либо верну ее, либо уничтожу. И то, и другое казалось сейчас единственно возможным исходом.
Глава 23
Глеб
Три недели.
Двадцать один день.
Пятьсот четыре часа.
Я считал. Сначала — минуты, потом — часы, потом — дни. Это вошло в привычку, как утренний кофе, который я теперь пил один на кухне своей квартиры, уставившись в стену, и вечерний бокал виски, не приносивший никакого облегчения. Я вел счет времени, как заключенный в камере ведет зарубки на стене. Каждый прожитый день был маленькой победой и огромным поражением.
Она исчезла. Окончательно и бесповоротно. Как будто ее