Я дотронулся до ее щеки. Холодной и влажной от слез, которые она не успела смахнуть.
— Прости, — прошептал я так тихо, что этого не мог никто услышать. Но ее уже не было здесь, в этом мире, чтобы услышать мое покаяние.
Глава 24
Глеб
Белая больница. Слепящий, бездушный свет люминесцентных ламп, отражающийся от глянцевых полов и выбеленных стен. Резкий, едкий запах антисептика, въедающийся в ноздри, перебивающий память о всех других запахах — о ее духах, о домашнем пироге, о дорогом коньяке. Глухие, отдаленные шаги за стеной, приглушенные голоса, скрип колес каталки — звуки чужой, параллельной жизни, где царят боль и страх.
Я сидел на жестком пластиковом стуле в коридоре, уставившись в белую, глянцевую дверь палаты, за которой она была. Мои пальцы судорожно сжимали и разжимались на коленях. Все мое тело было одним сплошным, напряженным нервом. Игорь метался неподалеку, как раненый медведь в клетке. Он прохаживался из конца в конец узкого коридора, его массивные плечи были сгорблены, а лицо стало землисто-серым, постаревшим за последний час на десять лет. Время от времени он останавливался, проводил рукой по лицу, бормоча что-то невнятное, и снова начинал свой бесцельный путь. Елена тихо плакала, сжимая в своих худых, изможденных руках скомканный, влажный платок. Ее плечи мелко вздрагивали, а взгляд был устремлен в ту же дверь, что и мой, полый от ужаса и беспомощности.
Прошел час. Или два. А может, вечность. Время в этом стерильном аду потеряло всякий смысл, растянулось в тягучую, мучительную пытку ожидания. Каждая секунда отдавалась гулким эхом в моей пустой голове. Я ловил себя на том, что задерживаю дыхание, прислушиваясь к малейшему звуку из-за двери. Мозг, отказываясь мириться с неизвестностью, рисовал самые чудовищные картины. Может, с ней что-то случилось серьезное? Неужели мое преследование, мое давление довели ее до болезни? До нервного срыва? Чувство вины, тяжелое и липкое, как горячий деготь, заливало меня с головой, сжимая горло и сдавливая грудь.
Наконец, с тихим щелчком, дверь открылась. Из палаты вышел врач — немолодой мужчина с усталым, исписанным морщинами лицом и спокойными, профессиональными глазами, видевшими, наверное, все мыслимые и немыслимые человеческие драмы. На его лице не было ни трагедии, ни радости — лишь сосредоточенная усталость.
Мы все трое разом вскочили, застыв в немом, напряженном ожидании. Игорь сделал шаг вперед, его кулаки были сжаты.
— Ну? — вырвалось у него, больше похожее на стон, чем на вопрос.
Врач обвел нас своим взвешивающим, внимательным взглядом, на мгновение задержав его на мне, словно пытаясь определить мое место в этой семейной драме.
— С пациенткой все в порядке, — произнес он, и его голос, ровный и глуховатый, прозвучал как приговор, не несущий ни облегчения, ни новой надежды. — По крайней мере, с медицинской точки зрения. Сильное нервное потрясение, переутомление, резкое падение давления на фоне стресса. Организм просто отключился, чтобы защититься. Ей необходим полный покой. Абсолютный. Никаких волнений.
Мы все разом, как по команде, выдохнули. Игорь схватил врача за рукав халата, бормоча сдавленные, бессвязные слова благодарности. Елена прислонилась лбом к стене, и ее плечи затряслись от новых, теперь уже облегченных слез.
Я почувствовал, как каменная глыба слегка сдвинулась с моей груди, позволив сделать первый за долгие минуты полный вдох. Она жива. Она в порядке. С ней не случилось ничего непоправимого. Но напряжение в коридоре не спало. Оно висело в воздухе, густое и нерассеянное. Мы все чувствовали — главное еще впереди.
— Но… — врач сделал небольшую, многозначительную паузу, и его взгляд снова скользнул по нашим лицам, задерживаясь то на Игоре, то на мне. — Есть один нюанс. Мы, разумеется, провели стандартное обследование. Ваша дочь, — он посмотрел прямо на Игоря, — женщина молодая и, в целом, совершенно здорова. Однако…
Он снова замолчал, словно подбирая слова, и эта затянувшаяся пауза показалась мне вечностью, провалом в бездну, откуда нет возврата.
— Однако, — врач продолжил, и его голос стал чуть более официальным, отстраненным, — учитывая ее состояние и жалобы на легкое недомогание, мы провели дополнительные анализы. И… — он перевел дух. — Ваша дочь примерно на четвертой неделе беременности. Состояние пока стабильное, но учитывая произошедший сегодня эпизод и явное нервное истощение, ей требуется особое наблюдение, максимальный покой и, разумеется, консультация гинеколога.
Повисла гробовая, абсолютная, оглушительная тишина. Казалось, сам воздух в больничном коридоре застыл, сгустился и превратился в лед, парализующий легкие и сковывающий движения. Звук собственного сердца отдался в моих ушах оглушительным, диким грохотом.
Я услышал, как Елена резко, с присвистом вдохнула, а потом ее рука с платком, дрожа, поднялась к губам. Игорь медленно, очень медленно, словно против собственной воли, повернул ко мне голову. Его взгляд был тяжелым, как свинец, неподвижным и страшным в своей пустоте. В нем было дикое, не укладывающееся в голове непонимание, закипающая где-то в глубине, еще не оформившаяся ярость, и один-единственный, немой, но оглушительно громкий вопрос. Вопрос, обращенный ко мне.
Я не мог отвести глаз от врача. Его слова гудели у меня в ушах, сталкивались, отскакивали друг от друга, не желая складываться в связный, осмысленный образ. «Беременность. Четвертая неделя.»
И тут в моем сознании, с кристальной, почти болезненной ясностью, все щелкнуло и встало на свои места. Мюнхен. Та самая, единственная, порочная, прекрасная ночь. Она. Я. Отсутствие какой-либо защиты в пылу той страсти. Хронология, складывающаяся в идеальную, неопровержимую картину.
Это был мой ребенок. Наш ребенок. Плод той бури, что смела все наши маски, предрассудки и защиты. Последствие того единственного момента, когда мы были просто мужчиной и женщиной, забывшими обо всем на свете.
Во мне все перевернулось. Это был не страх. Не паника. Не ужас перед ответственностью или гневом Игоря. Это было нечто огромное, теплое, всепоглощающее и до боли острое, чего я никогда раньше в своей жизни не испытывал. Что-то первобытное, дикое, мощное. Чувство, которое накрыло с головой, смыв в одно мгновение всю ярость, все отчаяние, все обиды последних недель. Это было щемящее, болезненное, оглушительное признание. Признание того, что она навсегда стала частью меня. Не просто женщиной, которую я желал. А матерью моего ребенка.
Я оттолкнулся от стены, на которую почти облокотился, и, не сказав ни слова, не глядя на ошеломленного, подавленного Игоря, прошел мимо него в