Она лежала на высокой больничной койке, отвернувшись к белой, безликой стене. Тонкое одеяло скрывало ее тела, но мне почудилось, что я уже вижу в них что-то новое, хрупкое и священное. Плечи ее мелко вздрагивали. Она не спала. И она слышала. Слышала все, что сказал врач за дверью. Слышала этот приговор, который навсегда менял судьбы всех нас, собравшихся в этом проклятом коридоре.
Я подошел к кровати и опустился перед ней на колени. Пол был холодным и липким, но я ничего не чувствовал. Все мое существо было сосредоточено на ней. На этой хрупкой, испуганной девушке, несущей в себе мое будущее.
— Ань, — тихо сказал я, и мой голос прозвучал хрипло, непривычно для моего собственного слуха.
Она не оборачивалась. Ее пальцы впились в край простыни, костяшки побелели.
— Анна, посмотри на меня, — попросил я снова, мягче, но настойчивее. — Пожалуйста.
Она медленно, будто против своей воли, перевернулась. Ее лицо было залито слезами, глаза — огромные, распахнутые, полные такого бездонного страха и боли, что мне захотелось взвыть от бессилия. В них читалась растерянность ребенка и тяжесть взрослой, неподъемной ответственности.
— Уходи, — прошептала она, и в этом шепоте слышалась настоящая, физическая боль. — Пожалуйста, Глеб, просто уходи. Оставь нас.
— Нет, — мой голос прозвучал твердо, без тени сомнения. Внутри меня все кристаллизовалось, обретая стальную, негнущуюся ясность. — Я не уйду. Никогда. Ни за что.
— Глеб, не надо… — ее голос сорвался, по щекам снова потекли слезы. — Это ничего не изменит… Ты не должен… Это не твоя обязанность…
— Все изменило! — я сказал это громче, чем планировал, и мои слова прозвучали в тихой палате как выстрел. — Все изменилось навсегда, понимаешь? Ты слышала? Ты беременна. Это мой ребенок. Наш ребенок.
Она закрыла глаза, словно не в силах вынести тяжести моего взгляда, и свежие слезы брызнули из-под ее сомкнутых ресниц, затекая в виски и смачивая волосы.
— Я не хочу, чтобы ты женился на мне из-за чувства долга, — выдохнула она, и в ее голосе прозвучала та самая, знакомая мне по первому дню работы сталь, смешанная теперь с отчаянной уязвимостью. — Из-за ребенка. Из-за ответственности. Я не хочу быть обузой. Ошибкой, которую ты вынужден исправлять.
Я покачал головой. Глупая. Упрямая. Прекрасная. Великолепная дура. Она все еще пыталась бороться. Все еще выстраивала стены, даже теперь, когда между нами навсегда пролегла самая прочная в мире связь.
— Я не из-за долга, — я поднял ее холодную, безжизненную руку и прижал к своим губам. Ее пальцы пахли больницей и слезами. — Я из-за тебя. Только из-за тебя. Я любил тебя, когда ты была серой, замкнутой мышкой в уродливом парике. Я любил тебя, когда ты была грозной, неумолимой львицей на переговорах с Вебером. Я любил тебя, когда ты сбежала от меня в Мюнхене, и каждый день после этого, хотя готов был разорвать весь мир в клочья от ярости и боли. Я люблю тебя сейчас, в этой больничной палате, напуганную, плачущую, но самую сильную женщину, которую я когда-либо знал. И я буду любить тебя всегда. Всю мою жизнь.
Она смотрела на меня, и в ее глазах, залитых слезами, что-то медленно, неотвратимо менялось. Лед страха, обиды и недоверия начинал таять, уступая место чему-то хрупкому, неуверенному, но невероятно яркому — слабому, дрожащему ростку надежды, которую она так отчаянно, так яростно пыталась задавить в себе.
— Правда? — это был всего лишь шепот, тоненький, как паутинка, полный такого беззащитного доверия, что у меня сжалось сердце.
— Клянусь всем, что у меня есть. Всей моей жизнью. Выходи за меня.
В этот момент дверь в палату приоткрылась, и на пороге возник Игорь. Его лицо было непроницаемой, гранитной маской. Он вошел и тяжело подошел к кровати, его взгляд переводился с моей фигуры, стоящей на коленях, на бледное, исхудавшее лицо дочери. Воздух снова сгустился, наполнившись новой, мужской напряженностью.
— Папа… — слабо начала Анна.
Игорь поднял руку, резким жестом останавливая ее. Его глаза, темные и пронзительные, как у хищной птицы, были прикованы ко мне.
— Я не слепой, — тихо, но очень четко произнес он. Каждое слово падало, как молот. — И не глухой. И, слава Богу, не дурак. — Он перевел взгляд на меня, и в его глазах бушевала буря — гнев, боль, растерянность и какая-то древняя, отцовская ярость. — Ты. Это твой ребенок?
Я поднялся с колен, чтобы встретить его взгляд на равных. Я не опускал глаз, не отводил взгляда. Внутри меня не было ни страха, ни сомнений. Только ясность и та самая, новая, всепоглощающая сила.
— Да, — ответил я, и мой голос прозвучал ровно и уверенно. — И я люблю вашу дочь. Больше жизни. Я хочу жениться на ней. Я буду заботиться о ней и о нашем ребенке. Всегда.
Игорь тяжело вздохнул. Он смотрел на меня долго-долго, будто взвешивая на невидимых весах всю мою жизнь, все мои поступки, все мои слова. В его взгляде была вековая усталость и какая-то горькая, отеческая мудрость.
— Знаешь, Глеб, — наконец произнес он, и его голос утратил металлические нотки, став просто усталым и человечным. — Я всегда считал тебя почти что сыном. Тем, кого у меня никогда не было. И я всегда, с самого ее рождения, хотел для Анны только самого лучшего. — Он сделал паузу, и его взгляд снова скользнул по лицу дочери, смягчившись. — Думаю, он прямо передо мной. — Он снова посмотрел на меня, и в уголках его глаз собрались знакомые лучики. — Только, ради всего святого, перестаньте вы уже, наконец, мучить друг друга. И меня, старика, заодно. Мое сердце не железное.
Он повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из палаты, оставив нас одних — меня, стоящего у кровати, и ее, лежащую и смотрящую на меня с таким выражением, от которого перехватывало дыхание.
Я снова посмотрел на Анну. На ее глаза, в которых наконец-то, сквозь слезы и страх, пробилась настоящая, живая, неуверенная, но самая прекрасная улыбка, что я видел в своей жизни.
— Ну что? — спросил я, снова опускаясь на колени и беря ее руки в свои. — Ты согласна? Согласна стать моей женой? Настоящей