Она сделала шаг ко мне, и я невольно отступила. Атмосфера в кондитерской снова наэлектризовалась.
— Ты требуешь свои деньги? Машину? — она искаженно улыбнулась. — А я тебе сейчас кое-что напомню, милочка. Квартира — моя. И все, что в ней находится, тоже мое. А твои «вещи», которые ты так хотела забрать? Твои платья, твои дурацкие фарфоровые слоники, твои фотоальбомы? Знаешь, где они сейчас? — Я смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова, предчувствуя недоброе. — На помойке, — с наслаждением выдохнула свекровь. — В контейнере для мусора во дворе. Вчера вечером. Леночка помогала. Мы здорово повеселились. Особенно с тем альбомом, где ты в выпускном платье. Такая вся была счастливая, наивная дурочка.
На моем лице, должно быть, все было написано. В горле встал ком, а в глазах потемнело. Это была не просто месть. Это было надругательство над моей памятью, над моим прошлым, над всем, что было дорого. Фотографии родителей, которые уже не вернешь. Платье, в котором я вышла замуж. Все, к чему я не успела прикоснуться в тот злополучный вечер.
— Вы… — я задыхалась. — Вы сумасшедшая…
— Нет, я практичная! — отрезала она. — Я очищаю свое пространство от хлама. И от тебя мы тоже избавимся. Деньги? Машина? Ты получишь их, я слово сдержу. Но запомни, — она снова приблизилась. — Ты никогда не получишь обратно того, что было. Твоего прошлого. Твоего дурацкого счастья. — Она повернулась и на этот раз резко дернула дверь. — Заявление забери до вечера, — бросила она через плечо уже на пороге. — Иначе в следующий раз в мусорный бак полетит не твой хлам, а вся эта твоя сладкая лавочка. Уверяю тебя, я найду способ.
Дверь захлопнулась. Я осталась одна, оглушенная ее заявлением.
Глава 5
Одиночество в новой, роскошной квартире оказалось на удивление громким. Не физически — здесь была идеальная звукоизоляция, и с улицы не доносилось ни единого звука. Нет, это был гул собственных мыслей, который оглушал сильнее любого городского шума.
Я осталась одна после того, как Игорь Петрович, коротко кивнув на прощание, скрылся за дверью. Его уход был стремительным и деловым, будто он только что провел успешную операцию по заселению бездомной кошки в элитный приют. Щелчок замка прозвучал как приговор, окончательно отсекая меня от прежней жизни, от той бури, что бушевала снаружи.
Я медленно прошлась по гостиной, мои босые ноги тонули в густом, шелковистом ворсе ковра. Панорамное окно, занимавшее всю стену, открывало вид на ночной город — миллиарды огней, холодных и равнодушных, как звезды в безвоздушном пространстве. Я стояла, прижавшись лбом к прохладному стеклу, и смотрела вниз, на крошечные, незначительные машины. Где-то там была моя разбитая жизнь. Моя кондитерская с заколоченным окном. Прокуренный подъезд, где я рыдала от бессилия. А здесь, на двадцатом этаже, царила стерильная, купленная тишина.
«Что я здесь делаю?» — эхом отозвалось в пустоте под грудью. Этот вопрос стал навязчивым ритмом, под который билось моё сердце. Я не была гостьей. Я не была хозяйкой. Я была беженкой, которой предоставили убежище высшего класса. И плата за это убежище была пока неизвестна, и от этой неизвестности становилось жутко.
Я заставила себя исследовать свои новые владения, как заключенный исследует камеру. Кухня с умной техникой, в которой я боялась даже нажать кнопку. Гладкие, матовые панели казались мне деталями космического корабля. Я открыла холодильник, и моё отражение в его глянцевой дверце показалось мне чужим — изможденное лицо, слишком большие глаза, в которых застыла смесь шока и отрешённости.
Продукты. Их было так много. Дорогие сыры в восковой оболочке, идеальные, как на картинке, ягоды, бутылки с оливковым маслом, на этикетках которых красовались итальянские названия. Я взяла упаковку клубники. Ягоды были одного размера, одна в одну, будто их штамповали на фабрике. Они пахли ничем. Ни капли того душистого, земляничного аромата, что исходит от настоящей, чуть помятой клубники с рынка. Этот холодильник был похож на музей еды. Красивой, безупречной и безжизненной.
Спальня. Большая, с широкой кроватью, застеленной белоснежным бельем. Я прикоснулась к ткани. Она была холодной и гладкой, как поверхность озера в безветренную ночь. Я не могла представить себя спящей здесь. Моё тело, привыкшее к жесткому диванчику в подсобке, к запаху ванили и корицы, казалось, отвергало эту роскошь. Здесь не пахло жизнью. Здесь пахло деньгами.
Я вернулась в гостиную и села на огромный угловой диван. Он был таким мягким, что я в него буквально провалилась. Поза была неудобной, неестественной. Я встала и села на пол, прислонившись спиной к его подушкам. Так было привычнее. Так было ближе к той Олесе, которой я была ещё вчера.
Мысли возвращались к Игорю Петровичу. К его властному «Нет», прозвучавшему в той убогой хрущёвке. К его решимости, с которой он взял на себя управление моей жизнью, словно я была непослушным ребенком или бестолковой подчиненной. Он спас меня от кошмара, да. Но в его спасении была доля подавления моей воли. Он не спросил, чего хочу я. Он просто знал, как лучше. И сейчас, в этой золотой клетке, я чувствовала себя одновременно обязанной и униженной.
А потом мысли неизбежно скользили к Вите. К его перекошенному от злости лицу. К его матери, которая с таким наслаждением выкинула мои вещи. Горечь подступала к горлу, едкая и густая. Они отняли у меня не просто платья и фотографии. Они отняли моё прошлое, мою историю, доказательства того, что я была счастлива, что меня любили. Теперь эти доказательства лежали на помойке, перемешанные с пищевыми отходами. Это было надругательство, более жёстокое, чем сама измена.
Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Я не должна позволить им сломать себя. Эта квартира, какая бы чужеродная она ни была, стала моим плацдармом. Моим Эльбрусом, с которого я начну новую жизнь. Но сначала нужно было пережить эту ночь. Пережить тишину.
Я доползла до спальни, скинула с себя одежду и залезла под холодное, безразличное одеяло. Сон не шёл. Я ворочалась, прислушиваясь к абсолютной тишине. Она давила, эта тишина. В моей старой квартире всегда что-то шумело — старый холодильник, трубы, соседи за стеной. А здесь был вакуум. И в этом вакууме слышалось