Тишина повисла густая и тягучая, как смола. Я видел, как спина Натальи выпрямилась еще больше. Она медленно обвела взглядом свой дом, потом перевела этот взгляд на Устинова. В ее глазах читалось такое ледяное, такое безграничное презрение, что даже он не выдержал и отвел глаза.
— Поместье Темирязьевых, — произнесла она тихо, но так, что каждое слово падало, как камень, — не продается. Ни сегодня, ни завтра, ни через сто лет. Оно принадлежит нашей крови. И мы не собираемся его променивать на столичные безделушки или на золото, нажитое на спекуляциях с хлебом во время всеобщего голода. Вы меня поняли, барон?
Ее слова были не просто отказом. Они были пощечиной. Публичной и унизительной.
Лицо Устинова из розового стало багровым. Исчезла последняя тень любезности. Его губы подергивались, а в маленьких глазках вспыхнул желчный, злобный огонек. Он сделал шаг вперед, и его голос упал, потеряв всякую прилизанность, став тихим, шипящим, по-змеиному опасным.
— Крайне… недальновидное решение, графиня. Очень жаль. Очень… — он покачал своей большой, лысеющей головой. — В такие времена одни лишь гордость да верность предкам не помогут. Вам нужны союзники. Друзья во власти. Коими вы, увы, так легкомысленно пренебрегаете.
Он помолчал, давая словам впитаться, наслаждаясь моментом, прежде чем нанести удар.
— Боюсь, без поддержки… У вас могут возникнуть проблемы. Похуже тех, что уже есть. Нападения нежити — это, конечно, ужасно. Но есть вещи и пострашнее. Проверки казенной палаты. Налоговые взыскания за последние… о, лет двадцать. Внезапные придирки инспекторов к условиям содержания ваших работников. Судебные иски от «пострадавших» соседей. Понимаете? Сплошные неприятности. Которые могут добить и не такое крепкое хозяйство.
Он улыбнулся. Гадкая, торжествующая улыбка хищника, знающего, что добыча в ловушке.
— Подумайте еще, милочка. Моё предложение остается в силе. Но недолго.
Не дав ей ответить, он круто развернулся, изобразив насмешливый поклон, и, шаркая сапогами, направился к выходу со всей своей свитой.
Я вышел из тени. Наталья стояла неподвижно, сжав кулаки. Её лицо было белым как мрамор, и по нему ползла алая краска унижения и бессильной ярости.
Наши взгляды встретились. Ни слова не было сказано. Но всё было ясно. Одна битва была окончена. Другая, куда более грязная и подлая, только начиналась. И враг в ней был куда страшнее любой нежити — потому что действовал под маской закона и имел на своей стороне всю прогнившую машину имперской бюрократии.
Башня Молчания могла подождать. Сперва предстояло сразиться с крысой, точившей фундамент этого дома.
Она стояла посреди зала, застывшая, как изваяние из белого мрамора, но внутри нее бушевал пожар. Я видел, как дрожат ее сжатые кулаки, как алым пятном гнева пылают щеки, а в глазах, обычно таких холодных и собранных, плескалась униженная ярость. Она дышала прерывисто, словно только что отбилась от нападающих, а не выслушала мерзкие угрозы подленького чинуши.
Она заметила мое движение в арочном проеме, и ее взгляд, острый и горячий, впился в меня.
— Ты слышал? — ее голос сорвался на высокую, звенящую от негодования ноту. — Ты слышал этого… этого слизняка? Эту гниду в бархате и парче! Он посмел! Посмел угрожать мне! В моем же доме! Грозить проверками, судами… Он думает, что я какая-то купеческая дочка, которую можно запугать и согнуть! Я — графиня Темирязьева! Мой род на этой земле стоял, когда его предки еще в навозе копошились! Я его сокрушу! Я раздавлю его, как гадину! Он будет ползать на брюхе и вымаливать прощение!
Она была прекрасна в своем гневе. Опасна и великолепна, как острый меч в момент удара. Но сейчас эта ярость была слепа и потому уязвима. Она металась по залу, словно раненая пантера, и я понимал, что никакие слова не успокоят ее. Моя роль здесь была иной. Я не был хозяином этого поместья. Я был временным гостем, тенью при ее дворе, человеком, чьи методы редко совпадали с условностями света.
— Наталья, — произнес я тихо, стараясь, чтобы мой голос прозвучал нейтрально, как голос разума в бушующем море эмоций. — Он гниль. Тряпка. Он опасен ровно настолько, насколько позволяют ему законы, которые он же и обходит.
— Он угрожал мне! — выкрикнула она, повернувшись ко мне. В ее глазах стояли слезы бессильной ярости, которым она ни за что не позволила бы упасть. — В стенах, где еще, кажется, слышны смех и разговоры моих умерших родных!!!
— И он получит за это по заслугам, — я сделал шаг вперед, но не пытался прикоснуться к ней.
Это не было бы принято. Между нами всегда стояла незримая стена — ее статуса, моей прошлой жизни, тех правил игры, которые мы оба ненавидели, но вынуждены были соблюдать. Да и кто я для нее? Парень в теле старика? Воспринимать меня как мужчину, несмотря на мою силу, она не могла.
— Но не сейчас. Не сгоряча. Его сила — в бумагах, в чиновничьем беспределе. На них нужно отвечать их же оружием. Холодным. Расчетливым.
Она смотрела на меня, все еще дыша неровно, но уже прислушиваясь. Гнев медленно уступал место ледяной, цепкой ненависти — куда более продуктивному чувству.
— Завтра, — сказал я, заставляя себя говорить спокойно и четко, как на совете перед битвой. — Завтра приедут твои родственники. Все Темирязьевы. На похороны. Они все узнают. И у них есть вес. И связи. Не только здесь, но и в столице. Устинов переиграл сам себя. Его угрозы, брошенные тебе одной — одно дело. Но бросить вызов всему роду, собравшемуся почтить память предков? Это уже не наглость. Это самоубийство. Обсуди с ними. Один в поле не воин, и ты сама это знаешь. Иногда, прежде чем обнажить меч, надо обнажить ум. В мое время тоже существовали подобные ему — ростовщики, зажравшиеся князья, тиуны… И мы карали их мечом и магией. Но сейчас у вас тут все по-иному. Поэтому сначала план, а потом действуем. Оставлять за спиной нерешенную проблему — значит столкнуться с ней позже, когда о ней забудешь. И мы не совершим подобной ошибки.
Она медленно выдохнула. Плечи ее опустились, но не от слабости, а от того, что напряжение нашло выход, преобразовалось в план. Она кивнула, коротко, резко.
— Ты прав. И от этого еще хуже. Хуже, что не могу раздавить этого слизняка сразу, а приходится ждать.
Она провела рукой по лицу, сметая следы непролитых слез и гнева.
— Он хотел застать меня врасплох, одну, ослабленную горем. Но он не знал, что