Что же касается Мишеля Рене, то он продолжал как ни в чем не бывало вставать, когда Лонсонье спал. Он выходил после наступления темноты и расхаживал по дому с ящиком для инструментов, который сколотил сам, робко шмыгал по коридорам первого этажа. Стараясь не шуметь, с молчаливой осторожностью, которая наталкивала Лонсонье на мысль, что когда-то он был мажордомом, ремонтировал шаткие стеллажи, прочищал дымоходы, менял масло в лампах. Хотя хозяин пытался его разговорить, Мишель Рене скрывал свое прошлое. Тяготы жизни, опасения попасть в тюрьму, скитания, — видимо, он так устал от людского мира, что нашел в этой гавани погибших лоз, в этом пристанище призраков и дырявых бочек убежище, где можно закончить свои дни в молчании. Он открывал рот, только чтобы выразить благодарность или согласие. Во взгляде Мишеля постоянно сквозил страх: сказывался опыт побоев. Подобно эфемерной тени или робкой кошке юноша скользил между поредевшими рядами лоз, и его настороженная походка несла тайный отпечаток всех пережитых унижений.
Так прошло несколько недель, и одиннадцатого апреля, в пасмурный день, Лонсонье собрал последний чемодан и, выкопав с корнем единственную здоровую лозу, положил в карман тридцать франков и горсть жирной земли. Застегнув чемоданы, он разбил копилку из цветной глины, забрал последние сбережения и направился во двор. Должно быть, он надолго запомнил ту минуту, когда вошел в сарай для инструментов и, в первый раз увидев Мишеля Рене без фуражки, обнаружил, что у него длинные волосы, которые удерживает черная сетка. Затем он внимательно рассмотрел его бедра и обнаружил, что они более пышные и выпуклые, чем у мужчины. Из слегка расстегнутой рубашки выглядывала молодая круглая грудь, и тут Лонсонье понял, что Мишель Рене — женщина.
Она была парижанкой лет тридцати, которая вступила в женский батальон на площади Бланш и переоделась в мужской костюм с алыми лампасами на брюках, чтобы сражаться на баррикадах. Раненая, преследуемая, она пряталась где придется: в склепах на кладбищах, заброшенных скотобойнях, а однажды даже в императорской мастерской Наполеона, где один математик по имени Огюстен Мушо мастерил солнечный двигатель. Увидев на пороге Лонсонье, беглянка вспыхнула и, торопливо набросив на плечи покрывало, взмолилась:
— Не прогоняйте меня!
За ней охотились повсюду. Во всех округах, во всех предместьях она отстаивала свое право работать, учиться, быть полноценным гражданином страны, носить оружие, и когда сбитый с толку Лонсонье спросил ее о причинах маскарада, она с чрезвычайной уверенностью ответила:
— Я больше не имею права быть женщиной.
Удивление не поколебало решимости Лонсонье — он взял чемодан и отдал ей ключи от дома.
— Если этому имению суждено возродиться, — рассудил он, — пусть это случится от руки женщины.
В тот же вечер Лонсонье покинул край известняка и злаков, сморчков и грецких орехов на железном корабле, который отправился из Гавра в Калифорнию. Панамский канал тогда еще не был открыт, и судам приходилось огибать Южную Америку. Путешествие продлилось сорок дней на борту парусника, где двести человек, скучившиеся в трюмах, заполненных клетками с птицами, трубили в фанфары так громогласно, что до самых берегов Патагонии наш герой не мог сомкнуть глаз.
По прихоти судьбы он принужден был высадиться в Вальпараисо двадцать первого мая. Сам того не ведая, он привил первый корешок к стволу грядущего потомства, проявив такую же удивительную храбрость, как его сын Лазар, отправившийся воевать во Францию, такую же беспримерную отвагу, как Марго, летавшая над Ла-Маншем, такую же гордую решимость, как Иларио Да, смолчавший под пытками. Много лет спустя, уже старым человеком, живя в Сантьяго со своей семьей, Лонсонье продолжал спрашивать себя, существовал ли Мишель Рене на самом деле. Но в тот день, когда его сын Лазар поинтересовался, из какой именно части Франции происходит их фамилия, его внезапно охватили давние воспоминания о тлях и о беглецах, и он смог ответить только:
— Когда будешь во Франции, разыщи Мишеля Рене. Он все тебе расскажет.
Это имя бережно, как талисман, передавалось из поколения в поколение в течение столетия. Однако после того, как Иларио Да пропал в чилийской тюрьме, Марго проклинала год, когда филлоксера напала на французские виноградники.
Прошло больше трех недель с ареста Иларио Да, и ясно было лишь то, что хунта по-прежнему безнаказанно сеет беззаконие, дикость и преступления и не ведет никакого учета своих бесчинств. Одиноко и безмолвно сидя на скамье в местном участке карабинеров, Марго терпеливо ждала. Она писала столько писем в посольство, что чернила не успевали смываться с ее пальцев. Она уже давно потеряла надежду снова увидеть сына и просто бродила по комиссариатам, как когда-то Мишель Рене по коридорам фермерского дома, рассматривая в оконных стеклах свое исхудалое, иссохшее и смирившееся лицо, путая свои черты с чертами desaparecidos [41] из списков ДИНА. Теперь она появлялась только в моргах и больницах, чтобы навести справки, и возвращалась домой, потрясенная этими походами, которые ужасным образом подтверждали кровавую расправу с целым поколением. В полутени заднего двора, где Марго когда-то испытала головокружение от творческого азарта и нетерпение любви, она предавалась зловещему унынию, как одинокая вдова с истерзанным в лохмотья сердцем. Визиты Бернардо Дановски стали ей в тягость.
— Ты единственная понимаешь меня, — говорил он ей, — потому что ты тоже потеряла сына.
В течение всего декабря старик навещал ее и приносил еврейские национальные блюда — фаршированную рыбу, свекольный суп, бейгале и варнички, наполнявшие пустые комнаты пряным ароматом, который не мог перебить зловоние отчаяния. Бернардо казалось, что кожа Марго приобрела металлический цвет фюзеляжа, плечи сгорбились, руки уменьшились, а в доме все дышит ожиданием смерти и несчастьем. Он предлагал ей снова присоединиться к союзу пацифистов, поменять мебель, посадить в саду растения. Но Марго с исступлением, граничившим с помешательством, посвящала себя поискам сына с помощью вещих снов, гадания на картах Таро, на чайных листьях и сигарном пепле, хватаясь, как за последнюю соломинку, за колдовство, от которого ожидала пророчества. Она сделалась такой беспомощной, что однажды в субботу около трех часов дня даже не встала, когда кто-то постучал в дверь. «Это, должно быть, дьявол», — подумала она.
Гость, не сказав ни слова, вошел в дом. Это был истощенный юноша в рваных до колена штанах, подвязанных веревкой, заляпанном пятнами крови рубище и с бритым черепом, покрытым черными шрамами, выглядывающими из-под дырявого берета. Он был похож на призрак диктатуры или на грубый, ужасающий, чудовищный символ сломленного народа. Взглянув на