— Подойдет в качестве трамплина, чтобы взлететь, — улыбнулась Марго.
Они находились на высоте четыре тысячи метров при температуре минус десять градусов, но Марго, вспомнив Лос-Серрильос, порт Лондона и немецких истребителей над Ла-Маншем, преисполнилась отвагой, которая накачала ее мышцы. Она изучила поверхность площадки, колею от шасси и, обойдя машину, как механик с аэродрома, проверила целостность фюзеляжа. Повинуясь внезапному озарению, она стала обматывать топливные шланги кожей, приколачивать листы железа, выпрямлять хвостовой костыль, а Иларио Да велела выбрасывать предметы не первой необходимости, чтобы уменьшить вес самолета. Руки у матери и сына посинели, из носов пошла кровь. От ледяного тумана ноги онемели, и это состояние не проходило потом два дня. Трубки радиатора от мороза полопались, так что пришлось использовать всю одежду из чемоданов, чтобы заткнуть дыры. С дерзким бесстрашием исследуя состояние летательного аппарата, каждый сантиметр которого знала, как продолжение своего тела, Марго прикидывала, сможет ли он взлететь и удержаться в воздухе, если его запустить со склона.
— Это наш единственный шанс, — сказала она Иларио Да.
Она настроила приборы и запустила двигатель. Иларио Да медленно подтолкнул самолет к наклонной части плато. Колеса заскользили по инею, и машина покатилась по спуску. Иларио Да запрыгнул на сиденье позади Марго, и, возбужденная приключением, она увеличила скорость на старте и нажала на рычаг высоты, так что самолет резко задрал нос. А затем стала набирать высоту и скорость, вслепую сопротивляясь ветрам, и, используя тот же поток воздуха, который заставил ее сесть, вылетела в долину, находившуюся уже на территории Аргентины.
В полночь Иларио Да и Марго добрались до Мендосы. Очевидцы говорили, что с белого неба приземлился странный самолет, откуда вывалились женщина с длинной косой и коротко стриженный молодой человек, которые не могли идти на окоченевших ногах.
— Какое чудо! — воскликнула Марго. — Почему я не занималась этим всю жизнь?
В первым вторник января лайнер «Сент-Круа» поднял якорь в Буэнос-Айресе и направился во французский порт Сен-Назер. Но Марго не взошла на борт. Зная, что в Европе ее ничто не ждет, кроме капризной толпы воспоминаний, она неподвижно стояла на аргентинской пристани, устремив взгляд на горизонт.
— Я не могу плыть, — сказала она. — Я не выживу на континенте, на котором однажды уже умерла. — Марго достала из своего мешка стопку старых мятых листов бумаги, пожелтевших и сшитых в тетрадку с помощью шила и бечевки, и сунула ее в чемодан сына. — Я спасла их из красной коробки, — добавила она. — Найди им какое-нибудь применение.
Потом с корабля на канатах, похожих на белых змей, спустили сходни, и Иларио Да устремился на борт. Мать и сын попрощались без слов и без жестов. Ни один из них не махал другому. Глаза Марго заволокло смятением, которое с тех пор ее больше не покидало. Иларио Да со все еще распухшими висками, на дрожащих ногах не нашел в себе сил пообещать матери вернуться. Такой он и вспоминал ее всегда — стоящей на рыболовном причале, усташей от полувекового груза баталий на плечах.
С эстуария Ла-Плата началось изгнание последнего Лонсонье. Иларио Да обнаружил, что окружен беспечными пассажирами, которые, по-видимому, знать не знали о диктатуре, и ему показалось абсурдным, что, преследуя свои цели, эти семьи выбрали путешествие на том же корабле, который спасал его от смерти. Но самым мучительным для него была убежденность, что его отъезд открывает дорогу тысячам молодых чилийцев, которые следом за ним поспешат сесть на корабли, набиться в самолеты, пересечь Кордильеры на спинах мулов. Сейчас они ждут в холодных тюрьмах штампа от иностранного посольства, разрешения на выезд от таможни, военного пропуска, чтобы отправиться в дальние края, где никто не имеет представления об их страданиях.
Франция в то время стала новым пристанищем для гонимых и принимала политических беженцев со всего света. Тем не менее возможность отказаться от сопротивления и не возвращаться в Чили никогда не приходила Иларио Да в голову. Он не представлял жизни без интересного, благородного и храброго дела, без политической борьбы. Он помнил, что его товарищи, не имевшие двойного гражданства, остались в Сантьяго, Иларио Да сердцем чувствовал эту несправедливость и рассматривал свое возвращение как неизбежность. Однако в ту минуту он не подозревал, что останется в Париже больше чем на десять лет. Не ведал, что поселится в тесной мансарде, откуда не видно ни кондоров, ни араукарий и где он напишет повесть о своем заключении. А много лет спустя ему предстоит встретиться в Венсенском лесу во время футбольного матча с храброй женщиной по имени Венесуэла, приехавшей из страны орхидей и нефти на корабле, нагруженном пряностями и болью, и она приведет его к участию в новой революции.
Борясь с дорожной скукой, Иларио Да бродил по палубе, снова погружался в свое прошлое, и в этом однообразном путешествии зарождался самый насыщенный период его жизни. Он вынул из маленького чемодана сшитую Марго тетрадку и принялся писать. Не только необходимость оставить свидетельство побудила его к литературным занятиям, эта тяга к перу пришла издалека, словно выплеснулась из колодца ностальгии, из того времени, когда он слушал чудесные истории Аукана о юных девах, родившихся из огня, и великанах, превратившихся в деревянные изваяния. По мере того как он изливал на бумагу свое прошлое, ему казалось, что чистое и безмятежное лицо Эктора вырисовывается среди напряженной ясности океана, и воспоминания постепенно подступали тем ближе, чем больше корабль удалялся от родного континента. Таким образом, когда старый Лонсонье пересек Атлантику, он поставил только первую фигуру на шахматную доску миграции, начав партию, которую суждено было продолжить его семье. Через сто с лишним лет его правнук Иларио Да, после двух мировых войн и во время диктатуры, предпринял обратный путь, и, может быть, через полвека какой-нибудь новый изгнанник добавит длинную и мучительную поросль событий к бесконечным джунглям поисков, мытарств и рождений.
Когда показался французский берег, Иларио Да посетило впечатление, что лишь теперь эта страна стала существовать в действительности. Осенним вторником он сошел с корабля с тридцатью франками в одном кармане и побегом виноградной лозы в другом. За душой он не имел ничего, кроме серого костюма и пары ботинок. В чемодане лежал черновик рукописи о чилийском сопротивлении. У контрольно-пропускного пункта ему пришлось выстоять