Сумерки опустились на город с серой добротой шерстяного одеяла. Лавка зажгла свечи. У двери висела свежая бумага: «Торф: резать — сушить — складывать» — аккуратно, толково, с рисунком.
Люди подходили, читали, кивали: «понятно», «разберёмся», «попробуем».Ханна разливала чай, Грета переписывала «правила торфа» ещё раз — «для церкви», Фогель, как ни странно, менял фитиль в подсвечнике — коротко, правильно.
Йоханн сидел у окна, смотрел на улицу. — Идёт, — сказал он наконец. — Кто? — Ган.Людвиг Ган вошёл не в лоб — вежливо, как в церковь. Камзол — сухой. Лицо — выскоблено от эмоций. За ним — парочка таких же «без запаха».
— Фрау Браун, — ровно произнёс он, — я пришёл извиниться за вчерашнее недоразумение. Площадь — место смеха, я этого… не учёл. — Площадь — место правды, — поправила Грета. — Что вам угодно, герр Ган? — Я хотел бы купить партию вашего «мыла кухонного». Двадцать брусков. Наличные. — Цены — на табличке, — сказала она. — Мера — ровная. Двадцать — будет. — И рецепт. Чтобы… у нас в Аугсбурге женщины тоже были… чисты.Ханна едва не преподнесла половник. Фогель ровно опустил взгляд в песочницу. Йоханн усмехнулся — уголком губ.
Грета положила на прилавок два бруска.
— Возьмёте двадцать, как все. Рецепт — для площади, вы слышали утром. Остальное — руки и терпение. — Вы боитесь конкуренции, фрау? — Я не боюсь лени, — ответила она. — Лень не делает мыла. Она делает зависть.Молния на его лице дернулась. Он заплатил, забрал бруски — и задержал взгляд на листах про торф.
— Вы теперь учите город и топиться? — Город — мой дом, — сказала Грета. — Я предпочитаю жить в тёплом.— Увидимся в Бамберге, — бросил он, уже у двери. — Там вас не спасут пироги.
— Там меня спасёт скука, — мирно ответила она. — Её боятся больше пирогов.Он ушёл. Воздух стал чище — не от розмарина, от решения.
---Поздняя ночь.
Лавка тихо дышала. На верёвке шелестел подсыхающий торфяной «кирпич» — образец. На столе — раскрыта «книга живых», внизу — свежая строка: «Людвиг Ган — мыло кухонное — 20 брусков — полная цена». Грета улыбнулась: пусть видят.Фогель задержался на пороге.
— Я… — он запнулся, — хотел сказать: если вы решите ехать в Бамберг, я поеду. Официально — «для обмена практиками». Неофициально — «для того, чтобы вам было на кого опереться». — Доктор, — тихо сказала она, — вы — опора. Даже когда молчите. — Тогда… — он кивнул, — буду молчать правильно.Он ушёл.
Йоханн не ушёл. Он стоял у окна, глядя, как фонарь рисует на мостовой круги света.
— Ты едешь, — произнёс он, не вопросом. — Я посмотрю, — ответила она. — Вернусь — с типографией правил. — Я поеду тоже. Но… — он вздохнул, — буду идти рядом, не впереди. — Это трудно для тебя? — Невыносимо, — честно сказал он — и улыбнулся. — Но мне нравится этот ад.Он подошёл ближе, привычно коснулся её запястья — ровно столько, чтобы пульс сказал «я здесь».
Она рассмеялась, наклонилась к его плечу — ненадолго, как прикладывают ладонь к тёплой печи.
— Завтра — листы про торф в церковь, — сказала она уже деловым тоном. — Послезавтра — «урок рук». А через три дня — дорога. — И пирог в путь, — добавил он. — Без пирога даже святые спорят.Грета погасила свечи. В темноте пахло воском, сушёной травой и ровным дыханием дома.
Она легла и подумала перед сном — не как Ирина, не как «гостья времени», а как Грета Браун:«Порядок — это не клетка. Это мост.
По одному краю идёт разум, по другому — смех. Посередине — я, с мылом и песочницей. Дальше будет Бамберг. Я звеню не колоколом — чистой водой.»И город в ответ тихо перевернулся на другой бок — и уснул, тёплый, как печёное яблоко.
Глава 15.
Глава 15
Бамберг встретил их колючим ветром, запахом влажного камня и звонким колокольным эхом, которое будто проверяло каждого входящего: «Ты свой или чужой?»
Дорога от Линдхайма заняла три дня — три дня серых облаков, грязи на колёсах и бесконечных разговоров, в которых тревога и юмор шли рядом, как старая супружеская пара.Грета смотрела на город с холма: шпили соборов торчали из тумана, мосты, как нити, соединяли острова между каналами, и над всем этим стоял запах — острый, травяной, с кислинкой уксуса.
— Город аптекарей и монахов, — произнёс Фогель, поправляя плащ. — Тут всё лечат: тела, души и доходы. — В таком порядке? — уточнил Йоханн. — В любом, — ответила Грета. — Главное — чтобы дозировка была правильной.---
У ворот госпиталя их встретил привратник с выражением лица, которое умеет взвешивать людей.
— Фрау Браун, — прочитал он с записки, — «приглашается на рассмотрение в коллегию». Остальные… могут подождать в трактире напротив. — Остальные не уходят, — сказала она спокойно. — Это мой врач и мой поставщик. Без них я не дышу. Привратник моргнул: — По уставу… — А по жизни — дышу, — перебила Грета. — Пишите так в отчёте.Он опешил, но отступил. Устав — уставом, а голос уверенной женщины в каменном коридоре звучал убедительнее молитвы.
---
Зал коллегии был холоден и высок, с запахом воска и старой бумаги. За длинным столом сидели пятеро мужчин — магистры, и каждый смотрел на Грету, как на диковинную пробирку, в которую неизвестно, что нальёшь — кислоту или эликсир.
Во главе — доктор Генрих Фаустер, седой, но живой глазами.— Фрау Браун, — начал он. — Вы заявлены как вдова аптекаря.
— Верно. — И… практикуете? — Практикую. Не