Манчини подозрительно посмотрел на друга.
— Ты что?
— Ничего.
Бакстер передернул плечами: чего пристал? Лишнего слова не скажи.
Манчини пообещал достать парализующий препарат к следующему утру. Бакстер не слушал, он и без того знал: все, что нужно, вплоть до мелочей, Манчини предусмотрит, а если Бакстер в чем-то выразит сомнение, еще обидится.
Машина неслась по шоссе Луп-820. Мысли Бакстера скакали от кладбища к цифре его счета, которая многократно возрастет после смерти Салли; от пляжа, усеянного шезлонгами с отдыхающими, к залу суда, о котором Бакстер нет-нет да и вспоминал. Какая-нибудь патлатая девочка-художница, разложив на коленях альбом, будет рисовать Бакстера в профиль и в фас: аккуратно заштриховывая тенями жирный подбородок и крылья мясистого носа, останавливаясь цепким взором на залысинах и удивляясь безобразным ушам обвиняемого. Потом встанет какой-нибудь шут, нашпигованный параграфами, чудо-юдо от закона, и промямлит, избегая смотреть в глаза Хаймена и в зал: «Мы, присяжные, признаем обвиняемого Хаймена Бакстера виновным…» Галиматья эта зовется вердиктом присяжных, и после его зачтения судьбе Бакстера не позавидуешь.
— Что с тобой? — Манчини покосился на друга.
Бакстер по привычке не ответил; не рассказывать же, как у него намокли ладони, когда зачитывали вердикт и девочки-группи, которых нанял адвокат Бакстера, чтобы зал проявлял симпатии к обвиняемому, вспорхнули и выбежали из зала. Все кончено: их вздохами и приветственными выкриками — Хаймен Бакстер не виновен! — не удалось повлиять на решение присяжных. Бакстера угробили. И девочки тут же потеряли интерес к клиенту, ему уже не поможешь, а тратить время понапрасну они не привыкли.
Манчини еще раз покосился. Бакстер боялся, что Манчини перестанет следить за дорогой, отвлечется, пытаясь его растормошить, и врежется в столб. Он торопливо ответил:
— Все в порядке. Смотри на дорогу, не то угробишь нас раньше, чем мы Салли.
— Ты! А не мы, — смеясь поправил Манчини.
— Ну я, я! — несколько возбужденно выкрикнул Бакстер, и неприятная мысль пронзила его: человек всегда один, сам выбирает свой путь, сам проходит по нему и все, кто встречаются на этом пути, всего лишь декорации. Разве объяснишь им, что он испытывает каждый раз, когда представляет белое плечо Салли, согнутую в локте руку, в которую он должен вонзить… нет, до которой он должен дотронуться шприцем.
Бакстер ослабил привязной ремень. Манчини левой рукой держал руль, правой протянул Бакстеру пластиковую карточку с фотографией какого-то типа. Оказалось, Манчини подумал и о том, что неплохо бы покупать билет на самолет, когда Бакстер отправится к Салли, по чужим документам. Почти наверняка продадут и так, без всяких документов. Но… вдруг попросят, пусть для Бакстера не будет сюрпризов.
Хаймен благодарно посмотрел на друга. Если бы не он! Хаймен гнал от себя лениво ворочавшуюся мысль. Почему Манчини принимает такое участие? Почему думает о безопасности Бакстера, как о своей, больше, чем о своей? Неужели только потому, что они дружны? Или?
Бакстер отругал себя. Глупости. Все яснее ясного. У них общее дело, они вместе делают хорошие деньги, их многое ждет впереди, они прекрасно сработались, и Манчини хочет, чтобы у напарника по бизнесу не болела голова из-за мысли о том, в котором часу возвращается домой его жена. Может, Билли прикинул, что деньги, которые достанутся Бакстеру, окажутся как нельзя более кстати для грядущего расширения? Может быть. В таком предположении нет ничего дурного. Билли, как каждый опытный делец, прежде всего заботится о расширении потому, что, если нет расширения, наступает застой, а за ним — конец. Все так просто.
Бакстер повернулся к Манчини:
— Зачем ты все это делаешь?
Манчини затушил сигарету в пепельнице:
— Люблю тебя, дурачок. Достаточно?
Бакстер нутром понял, что верит Билли безоговорочно именно потому, что только Билли мог заявить богатому человеку, процветающему бизнесмену, без всяких выкрутасов: люблю тебя, дурачок!
Вечером Бакстер наблюдал, как Салли собирает вещи. Она носилась по комнатам и напевала какую-то чудовищную мелодию. Слух у Салли, как у полена, и ее пение — настоящая пытка.
Бакстер проскользнул во двор, посмотрел на звезды, потом на горящие окна в доме соседа, физически ощутил растерянность. Звезды призывали к чистоте. Наступил краткий миг, когда Бакстер чуть не бросился в дом, чтобы перевернуть чемоданы вверх дном, вытряхнуть их дочиста и крикнуть оторопевшей Салли: «Никуда не поедешь! Почему? Потому, что я так решил».
Бакстер вернулся в дом, безразлично взглянул на сборы и процедил сквозь зубы:
— Что-нибудь теплое захвати. Вечера прохладные.
Салли аккуратно укладывала вечерние платья. Бакстер стоял, опершись о косяк, и отчетливо представлял Салли, облаченную в дорогие тряпки, лихорадочно смеющуюся, в окружении всегда роящихся на отдыхе блестящих бездельников.
Пожелали друг другу спокойной ночи. Разошлись спать.
Салли вылетала днем, рейсом четырнадцать десять.
Утром на работе Бакстер соединился с Манчини, попросил его зайти. Манчини появился через минуту. Мешки под глазами, сухие губы, выпотрошенность. Оба знали, как выглядит Манчини после загулов, не частых, но яростных.
Бакстер потянулся к бару. Манчини сделал предостерегающий жест. Бакстер пожал плечами: не хочешь, как хочешь.
Хаймен вызвал его, чтобы сообщить: он передумал.
Что? Почему? Как?
Сейчас он отправится домой, отберет у Салли билет, что-нибудь наплетет и пообещает, что через неделю они отправятся отдыхать вдвоем. Бакстер решил выложить все это Манчини, чтобы посмотреть, как тот поведет себя. Бакстер и сам не мог бы себе ответить, что его мучает. Не сомнения. Нет. Скорее призраки сомнений одолевали его; не кричали, а шептали; не пугали, а едва заметно предостерегали.
Манчини расположился на подоконнике. Он с трудом удерживал голову, чтобы не уронить ее на грудь. Бакстеру казалось, что внутренняя дрожь Билли вот-вот передастся ему.
— Я передумал.
Бакстер поднялся, задел животом бумагу на краю стола, листок плавно опустился на пол.
Манчини вытащил пилку для ногтей, повертел, провел острием по ладони, опустил в карман.
Бакстер стоял вполоборота