— Подожди, — шепчет, касаясь лбом моего лба. — Скажи хоть слово, чтобы я… чтобы я не придумал это.
— Я здесь, Тим, — отвечаю. — По-настоящему. Но шаг за шагом.
Он выдыхает, почти смеётся от облегчения, обнимает — жадно, крепко. Держит, как держат то, что долго боялись уронить.
— Чай? — спрашивает через секунду, будто просыпается. — Или вода… я только из душа…
— Сначала — обними, — говорю. — Потом все остальное.
Мы стоим у двери, как на маленьком острове, и мир не падает. Наконец он отступает, проводит меня на кухню. Там всё по-простому: две кружки, нож, лимоны на блюдце.
— Я… у меня нет слов, — он ставит чайник, не отводя взгляда. — Никаких мыслей. Только одно: спасибо, что ты пришла.
— Спасибо, что не торопишь, — отвечаю.
Мы пьем чай стоя, прислонясь спинами к столешнице, как когда-то после поздних смен и длинных отчётов. Вопросы пока не лезут, претензии — тоже. Всё скажется потом, когда нужно. Сейчас — тишина и рядом тёплый человек.
— Лера тебе сказала? — наконец он решается. — Про отставку.
— Сказала, — киваю. — Я удивилась.
— Хотел сам. Потом понял, что лучше — потом. Понес документы в понедельник. Останусь советником на пару месяцев, чтобы всё передать, и уйду. Хочу жить. Агентство открою. И времени больше. Для вас.
Я смотрю на него. Лицо уставшее, но спокойнее. На руке — тонкий след от часов, которые когда-то были «для особых встреч». Сейчас их нет.
— Я пришла не за обещаниями, — говорю. — И не за «навеки». Я пришла… проверить, как нам вместе дышится.
— Дышится, — он улыбается глазами. — Мне — жадно.
— Мне — тоже, — отвечаю, и это правда.
Он тянется, берёт мою ладонь и прикладывает к своей груди — там сердце стучит быстро, как в те наши первые разы, когда всё было просто. Я убираю руку — не потому что «нет», а чтобы не плакать.
— Я останусь, — говорю, и в комнате сразу становится тесно от тишины.
Молния шуршит. Платье скользит и падает к щиколоткам. Он смотрит так будто весь этот долгий год держал рот на замке и наконец-то вдохнул. Подходит. Пальцы находят мою шею, большой палец задерживается у виска — я закрываю глаза и сама тянусь.
Поцелуй — не осторожный. Тёплый, глубокий, с солью дыхания и едва слышным стоном в горле. Спина касается двери, потом — его ладони. Куртка с вешалки срывается на пол, мы смеёмся коротко — и снова тонем. Он поднимает меня за талию, на секунду прижимает к себе — крепко, как если бы боялся, что отпущу. Я не отпускаю.
Мы спотыкаемся о ковер, о край стола, о собственную спешку. Его губы находят ключицы; моё имя у него получается низко и хрипло. Я отвечаю тем же — без слов. Он горячий, собранный, но сейчас — сорванный с поводка. Я — тоже.
Кровать — уже рядом. Свет — из кухни, мягкий, ровный. Он ложится рядом и тянет меня сверху вниз к себе, как воздух. Руки скользят уверенно, будто он вспоминает выученный однажды маршрут: где задержаться, где — сильнее, где — медленнее. Я отвечаю телом — честно, без стыда. Мир сужается до рваного дыхания и царапин на плечах. Больше ничего не нужно.
Мы падаем в один ритм — быстрый, потом медленнее, снова быстрый. Глаза в глаза, так близи, что кажется — слышно, как у меня в груди щёлкает каждое «да». Он шепчет «иди сюда» — и я иду. В какой-то момент мы оба замолкаем вовсе, остаётся только звук кожи и тихий удар пульса в висках. Взрыв — как вспышка света за закрытыми веками. Долгий выдох. Тишина.
Он утыкается лбом мне в плечо, смеётся беззвучно, как мальчишка после заплыва. Я провожу ладонью по его волосам, чувствую, как под пальцами остывает жар.
— Не уходи, — шепчет он уже спокойно, без просьбы, больше, как факт.
Я киваю и прячу лицо у него под ключицей. Никаких слов не нужно.
Утро пахнет тостами и чаем. Он ходит босиком, рубашка нараспашку, взгляд — тот самый, от которого подгибаются колени. Я сажусь на столешницу, беру кружку. Он касается губами моей ладони, будто проверяет реальность.
— Доброе утро, — говорит.
— Очень, — отвечаю и улыбаюсь.
ЭПИЛОГ
ЭПИЛОГ
Многие осудят меня за прощение. Скажут: «слабая». Нет. Я сильная и, да, невероятно смелая женщина. Смелость — это не кричать громче всех. Смелость — проснуться, умыться холодной водой, посмотреть себе в глаза и сказать: «Я выбираю жить, а не мстить».
Почему дала шанс?
Потому что однажды села на кухне ночью, с чашкой чая, и поняла: я устала таскать за собой огромный мешок обид. Он тяжелее любой капельницы. Я простила сначала себя — за то, что допустила, что где-то внутри всё ещё люблю, пусть по-другому. Простила себя за желание спокойной жизни. А потом уже его — не за слова, за поступки.
Изменилось ли что-то? Он перестал исчезать. Выключал телефон. Привозил суп и не лез с советами. Сидел рядом, когда у меня плохой день, и молчал так, как надо. С Лерой говорил нормально, без «я отец — ты слушайся». Ушёл из политики без шума. Слова «о прощении» были настоящими. Без «но» и «понимаешь». Это чувствуется внутри. И видно глазами.
Я снова поверила не за один вечер. По миллиметру.
Иногда я всё равно просыпаюсь ночью и слушаю, как он дышит рядом. Пальцами проверяю пульс на запястье — просто чтобы убедиться: это не сон. А утром он ворчит. Мы смеёмся. И я ловлю себя на простом: мне рядом с ним спокойно. Не «как раньше» — по-новому.
Да, я знаю, как это выглядит со стороны: «сначала бросил — потом вернулся». Осуждать легко. Но никто, кроме меня, не жил в моём теле, не сидел под капельницей, не ходил по этим коридорам, не лежал ночами и не считал вдохи. Я выбрала не замуровывать сердце в бетон.
Жизнь короткая. Это не фраза из открытки — это факты из истории болезни. И если в сердце осталась хоть капля любви