Каменная роскошь домов, сгрудившихся около единственных ворот акрополя, заставила Хрисагона сжать зубы от злости. Его собственное жилье и куда дальше, и намного беднее, чем у тех, кто лизал задницу царю, пока он проливал за него свою кровь. Пока завоевывал новые земли! И осознание этого вызвало такой огонь ненависти, что Хрисагон даже сам себе удивился. Как далеко все это пряталось, пока не появилась возможность взять свое. То, что заслужено и причитается по праву.
— Стой! — поднял руку дворцовый стражник, закованный в железо фракиец, говоривший на общем языке с сильным акцентом. — Кто таков? И по какому делу?
— Магистр Хрисагон. К царице иду, — коротко, по-военному, ответил он. — Госпожа вызывала.
— Обождать придется, благородный, — приглашающе повел рукой стражник. — Люди у нее. Тебя в покои проводят. Посиди там пока. За тобой придут.
Люди у нее, — задумался Хрисагон, располагаясь в полутемной комнате, разрисованной какими-то цветами, резвящимися дельфинами и осьминогами. — Ишь ты! Побежали купчишки и чернильные души, когда почуяли, что в воздухе кровью запахло. Я ведь только по дороге четверых знакомых встретил. А сколько их на самом деле? Да не все ли мне равно!
— Пойдем, благородный, — в покои вплыл диойкет Акамант, собственной персоной, и это окончательно убедило воина в серьезности происходящего. Не станет персона такого ранга посыльным работать, если только не желает, чтобы чужие глаза и уши лишнего не увидели.
Хрисагон встал, нервно оправил рубаху и зашагал за вторым человеком государства, который тоже вдруг решил, что с молодым царем он будет жить куда вольготнее и богаче. А ведь и его государь с самого низа поднял. Хрисагон даже хмыкнул, оценив такую превратность судьбы. Многие из них впервые увидели серебро, получив его из рук царя Энея. А вот теперь они готовы благодетеля со свету сжить, потому как лишний он им. Мешает, не дает людям настоящей воли. А что дела необыкновенные свершил, так с этим ведь никто и не спорит. Великий человек, почти что бог. Ему уже по окраинам жертвенники ставят, а воины его именем клятвы приносят.
— Место бога рядом с другими богами, — уверил сам себя Хрисагон, пригладил непослушные волосы и вошел в покои царицы, освещенные тусклым светом масляных ламп. Пока он ждал, солнышко уже успело спрятаться за горизонт.
— Здравствуй, магистр, — услышал Хрисагон мелодичный голос той, кто на людях показывался исключительно редко.
— Приветствую тебя, госпожа, — склонился он, жадно поедая ее глазами.
А ведь до чего хороша, — совершенно не к месту подумалось ему.
Он любил таких баб. Невысокая, ладная, с пышной грудью. Нежная кожа лица как будто светится изнутри. Не у каждой девчонки такая кожа, а ведь четверых родила. И запах! Тонкий аромат благовоний закружил голову Хрисагона, непривычного к такой роскоши. Он сам вдовец, и довольствуется одними рабынями. Какие там могут быть благовония. У него таких баб никогда не было, да и быть не могло, он ведь из черни выслужился.
— Ты хотел видеть меня, — царица уставилась на него вопросительным взглядом огромных ореховых глаз, опушенных густыми ресницами.
— Я… — Хрисагон облизал пересохшие губы. — Я царица, пришел сказать, что готов тебе свой меч предложить. Тебе и молодому царевичу. Я на многое готов…
— И на что же ты готов ради молодого царя? — спросила Креуса, вновь затопив его разум тонким, волнующим ароматом. Хоть и нервничал изрядно Хрисагон, но он заметил, как она назвала своего сына. И тогда он набрал в грудь воздуха и выпалил.
— На все готов, царица, — произнес Хрисагон и остановился ненадолго. — Только у меня требование будет. Желаю за свою услугу царевну Клеопатру в жены получить и чин Архепромахоса, защитника государства. Царь наш молод пока. Ему воинские труды не по силам.
— Много просишь, — глаза царицы сузились, став похожи на щелочки. — А что же ты дать готов за такую цену?
— Царя Энея убью, — выдохнул Хрисагон. Словно шаг в ледяную воду сделал.
— Государь наш сегодня к ночи вернется, — произнесла вдруг царица и протянула руку для поцелуя. Тут еще не знали такого обычая, но Хрисагон тут же все понял, руку схватил и чмокнул с такой страстью, что царица даже усмехнулась. Она взмахнула ладонью, украшенной россыпью перстней, и он с поклоном выкатился за дверь.
А ведь до чего хороша, — снова подумал он, чувствуя, что пьянеет от накатившего звериного желания. — Огонь-баба. Когда сделаю все, она точно со мной ляжет. А чего бы и не лечь? Когда Абариса убью, все войско подо мной будет. Я ее и спрашивать не стану. Кто мне тогда перечить сможет? Мальчишка? Да я его щелчком зашибу.
Хрисагон вышел. Двери за ним закрылись, а Креуса, совершенно без сил, опустилась на кресло и придвинула к себе кувшин с вином. Она налила кубок трясущейся рукой и осушила его наполовину, давясь от жадности. Этот негодяй был последним из всех. Два десятка человек прошло сегодня через ее покои. Все как один — богатые люди, обласканные ее мужем. И все до одного предали его. Ей пришлось каждого из них вывести на откровенность, иначе не получится ничего. Не вырвать заразу с корнем. И Тарис, сидящий за тонкой перегородкой, не запишет слов, нужных для суда. Каждый из них своего подхода требовал. Хрисагон вот посмел на нее, как на простую женщину посмотреть, а ей пришлось это стерпеть. И даже легкую надежду в нем поселить.
— Богиня! — Креуса встала на колени перед статуэткой Великой Матери, держащей на руках младенца Сераписа. — Дай мне сил! Вразуми глупую бабу. Запуталась я совсем, приняла белое за черное. Помоги мне! Пусть мой муж простит меня. Я тебе небывалые жертвы принесу.
— Госпожа, — тихонечко кашлянул за ее спиной Тарис. — Извольте с детьми в подвал пройти. Мы готовы, конечно, но мало ли как оно повернется. Мы ведь даже не знаем, ни скольких он приведет, ни когда они тут появятся. Но кого бы он ни привел, это народ отчаянный будет.
— Ты стражу возглавишь? — подняла на него