Мой дорогой Детервиль, как ты видишь, из полученных нами показаний можно судить о существовании трех младенцев — одного умершего и двух оставшихся в живых:
1. Клер де Бламон, считавшаяся умершей, а в действительности выданная за Элизабет де Керней. Она должна проживать в Ренне под этим именем. Вот где теперь скорее всего находится дочь госпожи де Бламон.
2. Жанна Дюпюи, дочь Клодин, похищенная президентом; она воспитывалась в Берсёе под именем Софи, а ныне живет в Вертфёе.
3. И наконец, Элизабет де Керней, которая на самом деле умерла в трехмесячном возрасте в доме Клодин. Она похоронена в Пре-Сен-Жерве под именем дочери Клодин, то есть девочки, в свое время отданной президенту. Настоящая дочь де Бламона, получившая вышеупомянутое имя, вскоре была возвращена госпоже де Керней.
Да, вот к каким мошенническим подлогам прибегла эта жалкая особа! Но нам необходимо было действовать с крайней осторожностью, так что мы выслушали ужасный рассказ Клодин с наигранными улыбками и даже подарили ей на прощание десяток луидоров. Однако нам пришлось заставить ее подписаться под своими показаниями и присягнуть на Евангелии, что она говорила чистую правду. Свидетели также подписались под документом; оригинал его я тебе посылаю. Закончив дело, мы поклялись друг другу хранить тайну. К правосудию предполагалось обратиться лишь в случае крайней необходимости.
Кюре попросил меня написать госпоже де Керней.
«Это должна сделать госпожа де Бламон, — отвечал ему я. — Она скоро обо всем узнает. Думаю, что она поступит как сочтет нужным. Что касается нашей с вами роли в этом деле, то мы, если того потребуют, просто подтвердим известные показания и ни в каком другом случае не будем раскрывать тайну».
Священник полностью со мной согласился. Мы расстались.
Втянутый в бурный поток удивительных событий, я пока не могу что-либо посоветовать госпоже де Бламон, следовательно, не стану распространяться о своих соображениях. Осмелюсь, однако же, просить ее продолжать прислушиваться исключительно к голосу своей совести, а также подчиняться чувству человеколюбия, особенно если это касается несчастной Софи. Действовать надо крайне осторожно и ни в коем случае не отдавать девушку ни президенту, ни ее матери: эти люди явно не сделают ее счастливой. Теперь выскажусь насчет Клер. Заявить на нее свои права, отнять ее у госпожи де Керней, у которой она, безусловно, счастлива, чтобы возвратить ее отцу, интригующему против дочери с самого момента ее рождения, — неужели таким образом мы ее облагодетельствуем? Мне кажется, госпожа де Бламон, наведя справки о судьбе Клер, должна, несмотря на сильные душевные страдания, оставить свою дочь в покое. Но так она может поступить лишь в том случае, если на долю Клер выпала достойная судьба, если она действительно живет в столице обширной провинции в доме знатной женщины. Тяжбу с этой женщиной госпожа де Бламон, вероятнее всего, выиграет, но чего она этим достигнет? Обеспечит ли она, при всем ее благополучии, своей младшей дочери положение, хотя бы приблизительно похожее на судьбу единственной наследницы дома де Керней, положение, подтвержденное показаниями Клодин?.. Нет, по правде говоря, потери явно перевесят. Итак, пускай госпожа де Бламон действует благоразумно, постоянно помня, какая опасность угрожает этой девушке, если она попадет в руки господина де Бламона.
Детервиль, подумай над моими словами: я хорошо понимаю, что, покрывая мошенничество кормилицы, мы идем на недостойный обман, и притом здесь страдают настоящие наследники госпожи де Керней. В итоге осуждение падет на наши головы. Но при ином развитии событий нам следует опасаться ужаснейших преступлений! Разве поступит человек порядочный против совести, если из двух очевидных зол он выберет то, что кажется ему меньшим? К слову сказать, о президенте. Мой друг, ты прекрасно понимаешь, что его душа по-прежнему остается преступной; если он и не успел совершить очередное злодеяние, то лишь потому, что планы ему спутала мошенническая затея Клодин. Как будто некий закон судьбы предписывает, чтобы мелкие жулики неизменно задерживали ход ужаснейших предприятий. Вот она, грозная истина, заставляющая признать необходимость зла на земле. Да, теперь мы видим, что самые страшные злодеяния проваливаются из-за Незначительных гнусностей. Для сравнения сошлюсь на известных тебе насекомых, изрядно всем докучающих, чье существование, тем не менее, полезно, ибо избавляет нас от неприятного общения с более ядовитыми тварями.
Но как бы там ни было, набрасываться на несчастную Софи с тяжелыми обвинениями, стремиться лишить ее милостей щедрой покровительницы — поступок омерзительный! Как правило, репутацию несправедливо наказанного человека стараются очернить еще сильнее, чтобы таким образом заглушить угрызения совести, придать вид законности своим бесчестным поступкам… Но эти двое мошенников, не ограничившись своими обычными гнусностями, не побрезговали и подлейшей клеветой. Как можно утверждать, что эта достойная девица, кроткая и чувствительная, каким бы ни было ее происхождение, виновна в тех преступлениях, что они ей вменяли?.. Показания Дюбуа, между прочим, выглядят достаточно искренними: она не рассказала лишь о том, о чем и в самом деле не могла знать. Так вот, Дюбуа не говорила ничего, подтверждающего их обвинения. Теперь ты видишь, что людская злоба вскармливает сама себя: чем более снисхождения ей оказывают, тем требовательней она становится, и, разорвав одни сдерживающие ее узы, она тут же загорается страстным желанием уничтожить и остальные.
Мой друг, я убежден в том, что порок способен довести человека до крайнего предела развращения, когда грешник даже не может и подумать о добродетели. С этого времени жизнь начинает казаться тошнотворной, разве только наркотический яд порока облегчит страдания грешника. Такие развратники не удовлетворяются тем, что просто творят зло, — они не желают ничего и слышать о добрых делах, и, встретив добродетель, их душа, погрязшая в пучине греха, содрогается точно так же, как душа честного человека при одной мысли о преступлении. Какой же порок представляет наибольший соблазн и опасность, неотвратимо увлекая несчастного грешника в