— Прохор, — окликнул меня Пётр, подходя ближе.
Без всяких «Ваша Светлость» или «воевода». Как я и просил тогда, в небе над лесом.
Я улыбнулся:
— Петь. С Новым годом тебя.
— И тебя, — мальчик кивнул, затем серьёзно добавил, — мама хотела поговорить.
Мария шагнула вперёд, и я увидел слёзы в её глазах:
— Прохор Игнатьевич… Я не знаю, как благодарить. За всё. За то, что вытащили нас из того ада. За работу, дом. За то, что спасли Петьку… дважды.
Её голос дрогнул на последнем слове. Я вспомнил тот бой в лагере. Вспомнил, как закрывал его собой от огненных сгустков Железнова.
— Мария Павловна, я делал то, что должен был, — ответил я спокойно.
— Закрыли его собой, — она вытирала слёзы. — Могли сгореть…
Пётр смущённо дёрнул мать за рукав:
— Мам, перестань. Мы же договорились — без слёз. Не разводи сырость.
Мальчик повернулся ко мне:
— Я не забыл обещание, всё помню. Когда начнём тренировки?
Я усмехнулся. Вот это мне нравилось — никакого заискивания, никаких реверансов. Прямой вопрос от ученика учителю.
— Скоро, — ответил я. — Дай разобраться с делами во Владимире. Месяц-другой — и начнём. Хайломантия — редкий дар. Научу контролировать. А пока ходи в школу и слушай других наставников.
Пётр кивнул решительно:
— Буду готов. Уже тренируюсь каждый день. Элеонора Павловна почти каждый день объясняет теорию.
— Молодец, — одобрил я. — Продолжай. А когда вернусь — начнём настоящую работу.
Мария снова всхлипнула, но на этот раз от счастья:
— Мы здесь счастливы. У нас дом. Друзья. Работа. Это… это больше, чем я мечтала.
— Вы заслужили это, — сказал я искренне.
Пётр помолчал, затем произнёс тише:
— Знаешь… я понял. Что ты сказал тогда, в небе. О том, что папа был жертвой. Что Гильдия использовала его, — мальчик сжал кулаки. — Я не забуду. Когда-нибудь они ответят за всё.
Я положил руку ему на плечо:
— Ответят. Даже не сомневайсся. Но не сейчас. Сейчас ты учишься, а когда придёт время, будешь готов.
Мальчик кивнул. В его глазах горела решимость — не слепая ярость, а холодная целеустремлённость. Он вырастет в хорошего воина. Я в этом не сомневался.
Они отошли, растворившись в толпе. Я проводил их взглядом. Мария и Пётр Вдовины. Ещё одна семья, которая нашла здесь новую жизнь.
* * *
Я отошёл от костра к краю площади. Ярослава последовала за мной. Мы стояли в тишине, освещённой луной. Вокруг падал снег, укрывая острог белым покрывалом.
— Вот здесь всё началось? — спросила она тихо.
— Здесь, — кивнул я. — Год назад меня сослали из Владимира. Отправили воеводой в деревню, которой не было на картах. Эти люди… они простые. Не умеют интриговать, лгать, играть роли. Они честны. И за это я их ценю.
— Я понимаю, — Ярослава смотрела на Угрюм. — Мои Волки — такие же. Выброшенные, отвергнутые, забытые, но честные.
— Поэтому мы здесь. Потому что дворцовый бал — это политика. А это…
— … настоящее, — закончила она.
Она понимает. Не нужно объяснять, зачем я приехал сюда в три часа ночи. Она сама такая же — командир, который помнит каждого бойца по имени. Мы одной крови.
Я обнял её за талию, притянув к себе. Она положила голову мне на плечо.
— Странно, — тихо произнесла Ярослава. — До встречи с тобой я жила только местью. Теперь…
— Теперь?
— Теперь есть что-то ещё. Кто-то ещё.
— Месть никуда не делась, — напомнил я. — Шереметьевы всё ещё в Ярославле.
— Знаю, — она подняла голову, глядя на меня, — но теперь это не единственное, ради чего я живу.
Мы стояли так под падающим снегом. Вокруг костра люди пели, смеялись, праздновали. Угрюм жил. И мы были здесь.
Дома.
Глава 9
Утро после праздника застало меня у порога небольшого дома на окраине Угрюма. Снег хрустел под ногами, морозный воздух обжигал лёгкие. Я поднял руку, чтобы постучать, но дверь открылась раньше — словно меня ждали.
Вдова Всеволода Каменева стояла на пороге. Женщина лет тридцати, с потухшими глазами и платком, повязанным по-траурному. За её спиной виднелись двое детей — мальчик-подросток лет четырнадцати и девочка помладше, лет десяти. Оба смотрели на меня с настороженным любопытством.
— Воевода… — тихо произнесла вдова, опустив взгляд.
— Здравствуйте, можно войти?
Она молча отступила, пропуская меня внутрь. Дом был скромным, но чистым. Стол накрыт к завтраку, но еда почти не тронута. В углу стоял карандашный портрет Всеволода в военной форме, перед ним — свеча и несколько полевых цветов.
Я снял шапку, держа её в руках. Вдова закрыла дверь, дети прижались к ней.
— Анна Петровна, — начал я, доставая из кармана медальон. — Это принадлежало вашему мужу. Он сжимал его в последние мгновения.
Женщина взяла медальон дрожащими руками, открыла крышку. Внутри — два портрета детей, нарисованные с фотографической точностью. Её губы задрожали, слёзы покатились по щекам.
— Спасибо, — выдохнула она едва слышно.
Я не стал произносить пустых слов о героизме и долге. Всеволод был героем, но это не согревало его семью холодными ночами. Не кормило детей. Не заменяло отца.
— Ваша семья не будет знать нужды, — сказал я твёрдо. — Дом останется за вами. Дети получат образование в школе Угрюма. Ежемесячное содержание — пятьдесят рублей, пожизненно. Это не милостыня. Это долг княжества перед теми, кто защитил его.
Анна Петровна кивнула, прижимая медальон к груди. Девочка уткнулась лицом матери в юбку, плача беззвучно. Но мальчик смотрел на меня прямо, не отводя взгляда. В его глазах читалось что-то знакомое — решимость, которую я видел у их отца.
— Воевода, — произнёс подросток твёрдо, — я тоже буду защищать Угрюм. Как… отец.
Я посмотрел на него внимательно. Высокий для своих лет, крепко сложенный. Руки рабочие, с мозолями — знаком с физическим трудом. Взгляд прямой, без детской наивности.
— Как тебя зовут?
— Максим, Ваша Светлость.
— Максим, — повторил я, запоминая. — Твой отец был храбрым воином. Но сейчас твоя задача — помогать матери, заботиться о сестре, учиться. Когда вырастешь — приходи. Если всё ещё захочешь служить, я приму тебя в гвардию. Но не раньше шестнадцати лет.
Мальчик выпрямился, кивнув по-военному:
— Обещаю, воевода. Буду готовиться.
Я положил руку ему на плечо:
— Твой отец гордился бы тобой.
Анна Петровна всхлипнула тихо, обнимая детей. Я простился и вышел из дома, закрывая за собой дверь.
На крыльце меня ждала