«Хозяин, Стриги», — коротко сообщил Скальд.
Из темноты метнулись фигуры. Четыре. Схватили беглеца, потащили в глубину леса. Донёсся короткий крик — и тишина.
— Мрази! — сдавленно прошипел Федот рядом.
Ещё несколько солдат попытались последовать за погибшим товарищем — их удержали силой. Федот встал у края купола с гвардейцами, держа в руках дубинку:
— Кто попытается выйти — вырублю. Для его же блага.
Зов продолжался. Час. Полтора. Он становился жалобнее, отчаяннее, переходил из мелодии в плач, из плача — в мольбы о помощи. Несколько солдат с детьми давили слезу, но оставались на месте. Их держали товарищи, офицеры шептали успокаивающие слова.
Я стоял в центре лагеря, и моё присутствие — просто сам факт, что воевода здесь, с ними — укрепляло людей. Они смотрели на меня, и в их глазах читалась немая мольба: «Скажи, что всё будет хорошо. Скажи, что мы не сошли с ума».
Первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев.
Голоса стихли. Растворились, словно их и не было. Наступила тишина — абсолютная, давящая.
Армия была измотана, деморализована, напугана. Бойцы сидели на земле, опустив головы, обнимая колени. Некоторые пустым взглядом уставились куда-то в себя.
Я смотрел на лес, на рассветное небо, и понимал: Кощей не просто пытается убить нас. Он пытается сломать морально, превратить армию в толпу безумцев, неспособных держать оружие. И действует он ровно так же, как я сам действовал против войска Сабурова, когда заманил их в деревню, а потом поджёг, устроив западню и кошмар.
Только теперь я был по другую сторону этой тактики. И, чёрт побери, мне это совсем не нравилось.
Глава 18
Вечером, после того как протяжный свисток дежурного возвестил отбой, Тёмка лежал на своей койке и смотрел в потолок. Вокруг шуршали одеяла, скрипели пружины — двадцать мальчишек устраивались на ночь. Кто-то уже посапывал, измотанный дневными тренировками. Кто-то тихо шептался с соседом, рискуя получить внеочередной наряд за нарушение режима.
Генадьев не мог ни есть, ни спать.
Ужин прошёл мимо него — толстый кусок хлеба с маслом и миска каши остались почти нетронутыми, что было совершенно неслыханным. Гришка тогда покосился удивлённо, но ничего не сказал. Теперь же мальчик лежал неподвижно, а внутри всё скручивалось в тугой узел. Каждый шорох за окном казармы заставлял его вздрагивать. Каждая тень в углу превращалась в силуэт человека с кривым носом и маленькими злыми глазками.
Крот. Семён Крот здесь, в Кадетском корпусе. Разгружает муку и солонину. Смеётся с кладовщиком. Ходит по территории, где живут сотни детей.
Тёмка перевернулся на бок, натянул одеяло до подбородка. Серая казённая ткань пахла сырой шерстью. К ней примешивался запах дёгтя от сапог, которые стояли ровным рядом у входа. Откуда-то тянуло дымком — истопник подбросил дров в печь на ночь.
Если Крот здесь — значит, сеть ещё работает. Значит, дети в Кадетском корпусе не в безопасности. Может, уже сейчас кто-то из поварят или прислуги докладывает старику, кто из его бывших попрошаек прячется среди кадетов.
«Кто уйдёт — того найдут и убьют».
Голос Сердцееда звучал в памяти так отчётливо, будто тот стоял рядом. Низкий, хриплый, с присвистом сквозь выбитые зубы. Старик произносил эти слова спокойно, почти ласково, и от этого спокойствия становилось ещё страшнее.
Артём вспомнил Петьку. Худого, вечно голодного Петьку, который прошлым летом решил сбежать. Его поймали через неделю — нашли полуживого от голода. Пальцы так и не срослись правильно. Теперь Петька ковылял, как старик, и больше не пытался убегать. Никто не пытался.
Тёмка сжал зубы. Внутренний голос, тот самый, что помогал выживать на улицах, твердил знакомые слова: «Не высовывайся. Не привлекай внимания. Ты никто. Тебе не поверят. Станет только хуже».
На улице выживал тот, кто молчал. Кто не видел лишнего. Кто не совал нос в чужие дела. Стукачей убивали первыми — это знал каждый беспризорник. Неважно, прав ты или нет. Неважно, заслуживает ли кто-то наказания. Донёс — значит, предал. А предателей не прощают.
«Может, просто промолчать?» — думал Генадьев, глядя на тёмный потолок. — «Может, Крот уедет и больше не появится? Может, это не моё дело?»
Рядом заворочался Гришка. Скрипнули пружины его койки. Тёмка машинально отвернулся, притворяясь спящим.
— Эй, — тихий голос раздался совсем близко, — умник.
Мальчик не ответил. Может, отстанет.
— Я знаю, что не спишь, — Гришка говорил негромко, чтобы не разбудить остальных. — Ты дышишь неправильно.
Тёмка открыл глаза. Рябое лицо старшака маячило в полумраке — тот присел на край своей койки, опираясь локтями на колени.
— Чё случилось? — спросил Кадетский напрямую, без обиняков. — На тебе лица нет. Бледный, как покойник, дёргаешься от каждого звука. За ужином сидел, как будто тебе в миску плюнули.
— Ничего, — выдавил Артём. — Устал просто.
Гришка хмыкнул.
— Не ври. Я же вижу. Кто-то угрожает? Кто-то из другого взвода? Или из нашей казармы? — он понизил голос ещё больше. — Если это кто-то из старших, скажи. Разберёмся. В печень ему дашь, как мне, и больше не сунется, — в полумраке блеснула кривая ухмылка.
Тёмка покачал головой. Горло сжалось. Слова застряли где-то внутри, не желая выходить наружу.
— Это не из корпуса, — наконец произнёс он, почти шёпотом. — Это… снаружи.
Старшак нахмурился. В тусклом свете, проникавшем через окно от фонаря на плацу, его лицо казалось старше — не четырнадцать, а все восемнадцать.
— Снаружи? Кто?
— Я видел одного урода. Сегодня днём. У хозяйственного двора.
— И что?
Генадьев помолчал. Рядом кто-то пробормотал во сне, перевернулся. Двадцатая койка, у самого окна, — там спал Колька, восьмилетний мальчик с вечно испуганными глазами.
— Этот человек… — Артём сглотнул. — Он связан с теми, кто делал с детьми плохие вещи.
— Типа бьют? — уточнил Гришка. — Монеты забирают?
Тёмка мотнул головой.
— Хуже. Гораздо хуже.
Старшак нахмурился, явно не понимая. Он рассказывал, что был родом из деревни — попал в тюрьму за воровство и драки, промышлял по карманам на рынке, ночевал в подворотнях. Но о том, что творилось в приютах и бандах малолетних попрошаек, не знал. Такой гнили в его захолустье просто не водилось.
— Это как? — спросил он недоумённо.
Артём молчал. Не мог произнести это вслух. Но что-то в его лице, в том, как он отвёл взгляд, заставило Гришку замереть. Несколько секунд старшак смотрел на него, потом его глаза расширились. Рябое лицо побледнело.
— Погоди… — выдохнул он. — Ты про… — он не договорил, но по тому, как дёрнулся его кадык, стало ясно: дошло.
Гришка сжал кулаки. Костяшки