Синусовый ритм. Медленный — пятьдесят ударов в минуту. Но свой, настоящий, живой.
— Есть ритм! — заорал Артем, и в его голосе была чистая, незамутненная радость. — Синусовый ритм! Давление шестьдесят на сорок и растет!
Вся операционная выдохнула разом. Громкий, общий выдох облегчения. Будто мы все десять минут не дышали вместе с Ксенией.
Неволин медленно, очень медленно опустился на ближайший стул. Просто сел посреди стерильной операционной, уронив голову на руки, и его плечи затряслись.
Астафьева сняла очки и принялась яростно протирать их — хотя все видели, что она просто вытирает слезы.
Доронин обнимал свой крио-зонд, как любимого ребенка, бормоча что-то бессвязное про гениальность отрицательных температур.
Матрона Егоровна молча отвернулась к столику с инструментами, но я видел, как дрожат ее широкие, сильные плечи.
А я стоял и смотрел на Ксению. На ее бледное, измученное лицо. На грудную клетку, которая ритмично, слабо, но самостоятельно поднималась и опускалась. На мониторы, показывающие стабильные, пусть и низкие, жизненные показатели.
Мы сделали это. Мы прошли по лезвию ножа над пропастью и не упали. Мы украли ее у Смерти. Буквально вырвали из костлявых рук. Мы победили.
Но главный вопрос остался без ответа. Проснется ли она?
Три часа спустя.
Ординаторская выглядела как лазарет после тяжелого боя. Мы сидели кто где — на диванах, стульях, просто на полу, прислонившись к стене. Кофе давно остыл в чашках, но никто его не пил. Просто держали, грея холодные, дрожащие пальцы.
Молчали.
Молчание. Оно было почти осязаемым. Что тут скажешь? «Отличная работа»? «Мы молодцы»? Любые слова казались фальшивыми, неуместными. Мы не победили. Мы просто заключили перемирие со Смертью на неопределенный срок. И теперь ждали, чью сторону она выберет в итоге.
Неволин первым нарушил тишину.
— Я видел, — сказал он тихо, глядя в пустоту перед собой. — Золотой свет. Это было… реально?
— Массовая галлюцинация от стресса, — машинально, как по учебнику, ответила Астафьева. — Должно быть научное объяснение.
— Какое? — Доронин повернулся к ней, его глаза лихорадочно блестели. — Какое научное объяснение тому, что сердце билось без электрической активности? Что время внутри операционного поля текло иначе?
Астафьева открыла рот, но тут же закрыла. Научного объяснения не было.
— Неважно, — сказал Артем, и его голос выразил то, что чувствовали мы все. — Реальное или нет, оно дало нам время. И мы его использовали.
Они пытаются найти объяснение. Уложить чудо в прокрустово ложе своей научной картины мира. А я просто… благодарен. Кому? Ррыку? Фырку? Им обоим. Но я благодарен за те десять минут. Без них мы бы сейчас сидели не здесь, а писали посмертный эпикриз.
Матрона Егоровна фыркнула.
— Столько лет в операционных, а такого не видела. Хотя… — она задумалась, ее взгляд ушел куда-то в прошлое. — Был один раз. Давно… Ребенок упал с крыши, травма несовместимая с жизнью. Мы уже хотели констатировать, как вдруг… время словно остановилось. И старший хирург, царство ему небесное, за пять минут сделал то, на что нужен час. Спас пацана.
Она помолчала, покачивая головой.
— Тогда я подумала — показалось. От усталости. А теперь…
Дверь тихо открылась. Вошел Филипп Самуилович — бледный, с темными кругами под глазами, постаревший на десять лет за одну ночь.
— Как она? — спросили мы почти хором.
— Стабильна. Все показатели в пределах допустимого. Отека нет. Но… — он помедлил, и эта пауза была страшнее любого приговора. — Кома. Глубокая кома. Третья степень по шкале Глазго.
Воздух вышел из комнаты. Не физически, но я это почувствовал. Последняя, крошечная искорка надежды, которая теплилась в каждом из нас, погасла. Мы выиграли битву, но, кажется, проиграли войну. Мы спасли ее тело, но потеряли ее сознание. Самую суть. Ксению.
— Ствол был сдавлен слишком долго, — продолжил Филипп глухим голосом. — Возможны необратимые повреждения. Она может не проснуться. Никогда.
Я поднялся. Адреналин окончательно схлынул, оставив после себя только свинцовую, тошнотворную усталость.
— Пойду к ней.
— Илья… — начал Артем, но я остановил его взглядом.
— Нужно убедиться самому.
Палата интенсивной терапии. Мягкий свет, тихое, ритмичное попискивание мониторов. У стекла наблюдательной комнаты стоял Император Александр Четвертый. Филипп зашел следом за мной.
Я подошел и молча встал рядом.
Ксения лежала в окружении аппаратуры. Маленькая, хрупкая, потерянная в огромной кровати. Лицо было спокойным, умиротворенным. Как будто она просто спит и видит хорошие сны.
Но это был не сон. Это была кома — та темная, бездонная пропасть между жизнью и смертью, откуда не всегда возвращаются.
— Она… проснется? — голос Императора дрожал. Впервые за все это время я слышал в нем не властную сталь, а простую, отчаянную отцовскую боль.
Я мог бы соврать. Сказать то, что он хочет услышать. Дать ему ложную надежду. Это было бы милосердно. И это было бы профессиональным преступлением. Он заслуживал правды. Какой бы жестокой она ни была.
— Я не знаю, Ваше Величество. Мы убрали причину — опухоль обезврежена. Отек остановлен. Мы дали ее мозгу шанс восстановиться. Но ствол мозга был сдавлен слишком долго. Какие повреждения обратимы, а какие нет… покажет только время.
— Сколько? — он резко повернулся ко мне. В его серых глазах плескалось отчаяние, тщательно скрываемое за маской ледяного контроля. — Сколько ждать?
— Дни. Недели. Может быть, месяцы. Мозг восстанавливается мучительно медленно. Но если за две недели не будет никакой динамики… — я не закончил. Не нужно было. Он все понял.
Мы стояли втроем, три молчаливые фигуры, и смотрели на неподвижное лицо девочки. Минуты тянулись как часы. Только мониторы отсчитывали секунды ровным, безразличным электронным писком.
И тут Филипп, который все это время неотрывно изучал показания на одном из экранов, вдруг выпрямился. Его глаза расширились.
— Ваше Величество… — голос сорвался, он откашлялся, пытаясь совладать с собой. — Ваше Величество! Илья Григорьевич! Смотрите!
Мы оба повернулись к монитору, на который он указывал. ЭЭГ — электроэнцефалограф, регистрирующий электрическую активность мозга.
Последний час там были только медленные, хаотичные, пологие волны. Дельта-ритм глубокой комы. Мозг в спячке, на минимальном энергопотреблении.
Но сейчас… сейчас что-то изменилось.
Среди хаотичных, медленных волн начали появляться другие. Более быстрые, более организованные, ритмичные. Сначала одна, потом две, потом целая серия, похожая на веретено.
Не может быть. Альфа-ритм. Ритм бодрствования. Это… это как увидеть росток, пробившийся сквозь толщу асфальта. Как услышать пение птиц посреди выжженной пустыни. Это невозможно. Но это происходит.
— Это… — Филипп сглотнул, его адамово яблоко дернулось. — Это альфа-ритм. Восемь-двенадцать герц. Ритм спокойного бодрствования.
— Что это значит? — Император вцепился в спинку кровати так, что костяшки побелели.
— Это значит, — я медленно выдохнул, не веря собственным глазам, —