Видя, что мы не собираемся очистить дорогу или хотя бы остановиться, паспортист Сергеев, человек, готовый ползти в грязи, прокладывая путь своему повелителю, бросился к нам и толкнул в плечо Ермила. Паренек охнул, и — я едва успел отпрянуть — болванка рухнула с высоты наших плеч, выхлеснув, подобно фугасному снаряду, вихрь воды вгрязи.
Залепленные с ног до головы бурой жижею, оглушенные нашей дерзостью, стояли перед нами недвижно хозяин (это был он!) и его дражайшая наследница, нарядная Дарья Викторовна. Подобно людям, окунувшимся внезапно в холодную воду, оба они — отец и дочь — дико таращили глаза и отфыркивались. Это было не только страшно, но и смешно. И вот, враз позабыв о ломоте в теле, мы разразились хохотом. Паспортист обомлел. Хозяин, взбешенный, шагнул в мою сторону, но… я продолжал хохотать. Все во мне извивалось, корчилось от неудержимого смеха. Я сознавал опасность моего поведения, но долговязый седобородый старик, залитый грязью, был неотразим для меня. И чем яростней становилось выражение его глаз, тем сильнее охватывало меня безумное веселье. Казалось, неистовство всего заводского люда вселилось в меня.
Тогда Фокин замахнулся на меня посохом, он целил мне в голову, и тут произошло такое, что заставило паспортиста вскрикнуть. Я перехватил хозяйский посох, рванул его к себе и в припадке возмущения отбросил далеко в сторону. Затем, ожидая нападения, я сжал кулаки и ощерился на своего врага, как пес.
Вокруг собирались люди. Один из зевак бросился к луже за хозяйским посохом, Дарья Фокина, не оглядываясь, уходила, а паспортист Сергеев, разъярившись, с грозным рычанием подскочил ко мне. Только окрик хозяина остановил его.
Из-под насупленных бровей Фокин уперся в меня жарким задымленным взглядом, я не двигался, поджидая момента, чтобы, изловчившись, сграбастать у своих ног голыш. Он разгадал мое намерение, и вдруг что-то, похожее на улыбку, исказило его укрытое сединой лицо. Оглянувшись на того, кто поднял посох и вытирал его старательно о полу своего пиджака, хозяин крикнул: «Брось!» И когда, повинуясь, человек бережно опустил посох в грязь, я услышал обращенный ко мне негромкий голос:
— А ну… подай!
Хозяин указывал мне глазами на посох: он хотел, чтобы именно я, виновник, извлек из грязи его посох.
Тысячи людей всяческих характеров сгибались перед Виктором Силычем за годы его владычества, и теперь, верно, в тысячу первый раз у хозяина проснулось чувство дрессировщика.
— А ну… подай!
Голос был холоден, неумолим, но в глазах старика я уловил, несмотря на все свое возбуждение, что-то близкое к участливости. Это было жутко и отвратительно, и только спустя долгое время, оглядываясь на этот случай, я понял, чего добивался от меня Фокин. Сегодня он вновь встретил одного из тех, с кем не переставал бороться всю жизнь. Узнавая во мне привычное и снисходя ко мне, он решил применить обычный маневр укрощения.
— А ну!
Я не двигался, стиснув челюсти, чувствуя, что сейчас должна произойти какая-то мерзость и что поэтому мне нельзя поддаваться.
Он шагнул ко мне, теряя терпение, и вот, присев, я выхватил у своих ног камень… Хозяин отступил.
Выражение тоскливого недоумения прорезалось в его глазах. В следующую минуту он принял из рук паспортиста посох и, не взглянув больше на меня, пошагал к конторе.
Возможно, что уже вскоре Фокин позабыл обо мне. Однако, как оказалось в действительности, память Фокина была обширней своих природных возможностей, — ровно в такой степени, в какой он, управляя заводом, опирался на десятки преданных ему слуг: хотел ли хозяин того или нет, они преследовали меня, как всякого, кто встал бы на его пути, и напоминали о провинившемся своему господину.
Вечером того же дня сталевар Зотов, покряхтывая, бранил меня за мою несдержанность:
— Ну, куда я теперь с тобою, малец… а?
Кто-то уже побывал в цехе у Фомы Артемыча, и мне предстояло покинуть завод или ухитриться потонуть в его недрах без вести.
Сталевару удалось пристроить своего подзащитного к гвоздильщикам, но и здесь продержался я всего с неделю, пока не угодил на глаза кому-то из конторских. Так в течение месяца перебегал я из цеха в цех, преследуемый незримой рукою хозяина, и, наконец, сталевар Зотов обратился к последнему средству: он оттащил на квартиру паспортиста изрядный шматок свеженины. С этого часа мне было позволено укрыться в прокатке, за стенами слесарно-токарной мастерской.
Было похоже, что хозяин оставил меня в покое. Но я знал: в любой день он мог вновь приняться за меня, потому что я оставался в его царстве.
II
Скопищем бедствий был для нас, ребят, завод Фокина, и мы, еще не вполне изуродованные нашим укротителем, тщетно метались у заводских стен в поисках спасения. Где оно?
— Деньги! — сказал мне как-то рабочий канатного цеха Юшка Кочетков. — Деньги, паренек, начало и конец сущего. На небе — бог, на земле — рубль, вот тебе и вся премудрость.
Почти то же самое говорил когда-то покойный отец мой, купеческий приказчик, чья вся жизнь прошла в мечтах о чудодейственном рубле. Смутно угадывая, что оба они — отец и Юшка — далеки от полного знания действительности, я принялся выпытывать правду у книг и перечитал за зиму почти все, чем полна была библиотечка, открытая в слободе дочерью Фокина.
Зарываясь в груды книг и не находя в них ответа, я и не подозревал, что Дарья Викторовна, нарядная и ласковая королевна, построила для нас не библиотеку, а капкан. Ущемленный, оглушенный, надолго разочаровался я в печатном слове и повел жизнь не лучше, чем мои сверстники: сидел до рассвета по праздникам в кабачках, таскался за город, подманивал гармоникой гулящих девушек, иногда бушевал в хмелю и от тоски, от беспросветности подумывал о смерти. Я только не знал, как вернее покончить с собою: в воде или в огне, в петле или под ножом. Все эти виды смертной кончины не удовлетворяли меня, мне чудилась роковая скала, с которой бросаюсь в море, а то — бокал шипучего вина, отравленного колдовским ядом. И вот, те самые книги, в которых напрасно искал я разгадки мироздания, удержали меня от последнего шага: мне хотелось смерти не менее таинственной и пышной, чем это было у графа Монте-Кристо, у придворных короля Людовика Пятнадцатого, у рыцарей старой Англии.
Но, без сомнения, смерть приманивала меня всерьез, настойчиво. И все вокруг поддерживало неугомонную тягу мою к забвению: и двенадцатичасовой беспросветный труд на заводе, и орава черносотенных прислужников хозяина, с их жестокостью к подросткам,