— Кушай, камрад, кушай… Они сегодня могли скушать тебя.
Он был в такой степени полон мною, моей жизнью, что как бы растворился во мне и, незаметно для себя, вторил жестам моих рук, дышал в такт со мною. И я невольно перенесся памятью в прошлое, к сибирской ссылке, к нашему бегству, к тому, как, настигнутые в пути голодом, лежали мы в заброшенной таежной избенке, и этот мадьяр с коврижкой хлеба в руках хлопотал вокруг нас. Так же вот склонялся он тогда над моим изголовьем и тем же милым, гортанным голосом напевал: «Кушай, камрад, кушай!»
Я привлек к себе Владислава и вполголоса, как если бы кто-то мог слышать нас, рассказал об учиненном мне допросе.
— Враг выследил Анну! — закончил я жалобой.
Не соглашаясь со мною, Владислав покрутил головою:
— О, нет-нет, камрад! Они еще не имеют Анны… Анна еще не у них!
Как мне хотелось тогда верить ему, и это не было моей слабостью; я готов был ко всему, но… мысль о гибели Анны извергалась моим сознанием как нечто нестерпимое, противоестественное.
— А фотография? — восклицал я с новою вспышкою страха. — Адъютант показал мне фотографический снимок Анны!
Но и этот довод не поколебал уверенности Владислава. Он еще решительней дернул головою.
— Глупый, глупый ты, камрад, а еще… очки носил! Мало ли в каком месте они могли раздостать фотографию… Обыск у любой приятель, вот тебе и фотография!
Несомненно, Владислав был прав: фотографию штаб мог добыть у любого товарища при обыске, в семье, например, того же сталевара Зотова… Нет, Владислав прав! Какие-то сведения об Анне контрразведка имела, но… пока что Анна вне их власти. Иначе к чему бы и весь этот невнятный разговор со мною? Владислав прав: враг только еще нащупывал, подманивал, толкал меня в свои тенета, пытался захватить врасплох… Да, ясно: адъютанта интересовал я, адъютант тянулся своими лапами ко мне! Но менее всего это устрашало меня. Была бы свободна Анна, а о себе я позабочусь сам. И, в конце концов, двум смертям не бывать, а одной…
— Верна, верна, камрад! — соглашался со мною Владислав. — Один раз родился, один раз помер…
И, вскинув голову, он негромко, но удало, по-боевому затянул:
Геть скуку, пусть скучает лошадь…
VII
Минуло еще несколько дней. Тюремщики, казалось, вовсе позабыли о нас, но нам-то о них забыть было невозможно. Главное, что начинало томить меня, это — бездействие. Бездействие, навязанное в разгар борьбы, способно извести вас раньше того, как враг расправится с вами. Я имел достаточно оснований ожидать, что паспорт на имя Панфилова не убережет меня, что в любой час Никиту Глотова могут раскрыть и… уже раскрывают понемногу, уже подбираются к нему. Однако не страх за жизнь, а чувство возмущения перед обреченностью трепало меня. Возмущение и, пожалуй, еще стыд… Стыд за себя, за неожиданный провал работы. Быть выведенным из строя сыщиками генерала Саханова — это похуже даже, чем угодить под шальную пулю, свалиться от яда вползшей к вам за ворот тифозной вши.
Помнится, попав впервые в царскую тюрьму, я переживал свое заточение празднично, с гордостью за себя. Был тогда я совсем юнцом, но ведь и теперь мне, чорт его знает, не то двадцать четыре, не то двадцать пять, не больше, а я вот как бы утратил молодость и склонялся к черной хандре.
Трезво рассуждая, мы не допустили ничего, что давало бы мне повод заниматься самобичеванием. Известно — имеешь дело с огнем, так не удивляйся, если обожжешься. Мы делали свое, враги — свое, и нас постигла неудача. Кто же виноват здесь? И все же острое беспокойство томило меня. Я стал неразговорчивым и мог часами лежать на своем топчане, не шевелясь, вперив глаза в каменные своды камеры. Я размышлял. Даже не размышлял, а перебирал в памяти пережитое, все время возвращаясь к Анне… Этакая несуразная история — ваша любовь: завязалась еще до ссылки, в ссылке окрепла, но до последнего часа мы не знали счастья. И только теперь, оглядываясь на пережитое, я начинал прозревать, как много в моих отношениях с Анною было мальчишества, дичи, неразберихи.
«Как могло случиться, — думал я, — что мы, люди жизнерадостной и трезвой среды, не сумели преодолеть в себе странных, подчас явно выдуманных отталкиваний и не овладели своим счастьем? Как могло случиться, что она, Анна, всегда рассудительная и последовательная в своих поступках, предоставила меня самому себе и, будто нарочно, делала всё возможное, чтобы пробудить во мне недоверие к ее чувству, затронуть тайники моего самолюбия, причинить мне боль? Или это всё служило ей средством для испытания моего к ней чувства? Или, действительно, я внушал ей тревогу, казался ненадежным другом?»
Пытаясь разрешить это все, я мало чего достигал и тут же давал себе слово распутать «узел» при первой встрече с Анною. «Ну, да, — решал я. — Если нам удастся спастись, первый мой шаг на воле будет принадлежать тебе, Анна. «Довольно, — скажу я, — довольно играть в прятки! Видишь — я без тебя не могу».
Ища облегчения, опоры в своем раздумье, я призывал на помощь Владислава.
— Слушай, мещанин Грекулов, — окликал я его, — ты понимаешь что-нибудь… ну, скажем, в любви?
Тюремное наше положение было вовсе не таким, чтобы заниматься отвлеченными разговорами. Но Владислава мой вопрос не смутил. Ведь там, в работе, я не отягчал его внимания интересами сугубо мирного времени. Сейчас же Никита Глотов получил, так оказать, отпуск и мог позволить себе любой разговор.
— Ага, ага, камрад! — кивал мне в ответ Владислав. — Вот это — раз, вот это — два… О, моя много любил!
Перебравшись на топчан ко мне, он продолжал с тем же оживлением:
— Такой место есть в Карпатах — Дебрецины… Шибко хорош место! И там жинка мой,