— А днем, гляжу, опять военные, только не того склада… — с плаксивой улыбкою подымает на меня глаза Олейникова. — Я, как тогда увидела вас, так враз и подумала: быть беде! Оно и вышло по-моему… От суда божьего никому, видно, не уйти!..
Она говорит еще что-то, но я уже не слушаю ее и опоминаюсь, когда пролетка останавливается у ворот, а моя спутница, соскочив на мостовую, тянет у меня из-под ног свой узел. Молчание мое вызывает у нее снова испуг, все черты широкого веснущатого лица ее тяжелеют, становятся неподвижными.
— Иди, иди! — кидаю я ей.
Мы остаемся одни — я и человек на козлах.
— Куда теперь? — взмахнув вожжами, обращается ко мне извозчик.
В самом деле: куда же теперь? Было у меня намерение остановиться в советском общежитии, у кого-нибудь из своих, — это близко, с угла на угол. Но знаю, что в этом случае оказался бы в окружении многих, а мне необходимо побыть одному. То, о чем только что услышал я, настолько было значительно, в такой степени ошеломило меня, что мне представлялось невозможным сейчас быть среди людей, слушать их, отвечать на их вопросы, строить вместе с ними планы на завтрашний день. К тому же я мог встретиться с Анною!
— Езжай дальше… — приказываю извозчику и перестаю следить, как и куда мы подвигаемся.
Услыша рассказ Олейниковой, я должен был бы почувствовать облегчение, радость за себя, за Анну. Но ничего такого со мной не случилось. Я был ошеломлен! Точно кто-то, безучастный ко мне, подкрался и нанес мне удар из шалости, играючи, ради того только, чтобы поглядеть, что будет. Так нередко в детстве мой батька, купеческий приказчик, отведав сивухи, замахивался на меня и затем, опустив кулак, принимался хохотать, — хохотал при виде судорог ужаса на моем лице. И, помнится, за эти жестокие шутки я проникался к родителю неприязнью более острой, чем когда меня в самом деле била.
Но кто же, кто «замахнулся» на меня в этот раз? Кто столько лет оставлял меня в неведении относительно действительного события? Кому надо было мое, так меня терзавшее, заблуждение?
Анна! Я стараюсь понять ее, оправдать, осмыслить ее переживания… Да, несомненно, держал я тогда себя, в последнюю встречу нашу, дико, помраченно. Да, я жестоко оскорбил ее, я не пощадил самой памяти ее матери, я ополчился на нее заодно с нашими врагами… Но ведь должна же была и она понять меня, мою боль, мое отчаяние… Тем более, что весь я был тогда перед нею, и она одна могла открыть глаза мне, рассеять мои сомнения.
Неужели только из-за чувства потрясенного самолюбия решилась она отпустить меня с моими тягчайшими заблуждениями? И затем упорно молчать, не пытаться даже «оправдать» себя, чтобы… помочь мне! Нет, тут что-то не то… Или всё, о чем сейчас слышал я от Олейниковой, выдумка, игра простодушного воображения? Но к чему бы ей, далекой всем нам, заниматься домыслами, небезопасными для нее самой? Нет, Олейникова говорила правду, это чувствовалось в каждом ее слове. Я убежден, что именно так, как она рассказывала, все и происходило, что иначе и не могло быть у Анны Рудаковой. Но, в таком случае, что же помешало Анне из обвиняемой стать судьею? Быть может, этого-то она и не хотела? Спасши мне жизнь, она могла располагать ею… А разве моя жизнь не имела своих подлинных хозяев, была беспризорной?
Преследуемый этими мыслями (не то, все не то!), я не замечал, куда тащил меня извозчик и того, с какою подозрительностью посматривал он на меня… Не принимал ли человек этот своего седока за сумасшедшего? Я и в самом деле, не мог ручаться за достаточную трезвость своего поведения, мои мысли текли беспорядочно, скачками. Рассказ Олейниковой произвел в моем сознании нечто вроде обвала. Шутка сказать — ведь все, из-за чего я длительно страдал, не существовало в действительности, и эти мои страдания едва ли могли даже рассчитывать на внимание… В Шугаевск я отправился не только с тем, чтобы найти здесь приложение мастерству писателя и токаря по металлу — вместе, но и… еще раз встретить Анну. Надо ли скрывать дальше: у меня была уверенность, что, какие бы меня ни ожидали радости в личной жизни, та радость, которую я потерял, потеряв Анну, ни с чем не сравнима. И была скрытая надежда.
Счастье! Я ехал за счастьем, но не ясно ли, что теперь-то оно дальше от меня, чем когда-либо. Анна потеряна для меня, и я лишен возможности искать потерянное, я не смогу даже заговорить с Анной о прошлом. Я должен держать себя с нею так, как если бы между нами никогда ничего и не было, ничего, никакой близости! А между тем вся жизнь впереди у меня. Того, что я мог до сих пор, мало, чрезвычайно мало! И если мне пришлось бы вновь кинуть вызов врагам, я сказал бы: вот шли мы на вас с оружием в руках и не щадили жизни, добиваясь вашей гибели… Но этого мало, еще мало! Мы должны вырвать с корнем самую память о вас. Чтобы ничто уже не перекликалось в нашем сердце с царством ваших понятий, желаний, навыков.
Да, я потерял Анну… Что же, ничего не поделаешь, тут ничего не поделаешь… Милый Владислав, как давно не вспоминал я о тебе!
Я горько хмыкаю себе под нос, мой извозчик останавливает коня. Кажется, он потерял терпение, наблюдая мое безразличие к окружающему, не зная до сих пор конечной цели нашего пути. Каждый из сидящих на козлах должен знать направление и адрес, улицу и номер дома.